Европа нового времени (XVII—ХVIII века)

И не случайно, что десятилетия спустя после того, как «век Просвещения» отошел в прошлое, и Гегель, и Карамзин с той же настойчивостью «завершали» исследуемый и оцениваемый ими ход истории «текущей действительностью» как высшим воплощением исторического процесса, как своего рода идеальным осуществлением и внутреннего смысла истории, и человеческих действий, чаяний, устремлений.

Сегодня, трезво оценивая и собственный путь развития в послеоктябрьский период, мы не можем не отметить, что подобный комплекс оказался свойственным и нашему обществу, нашему общественному сознанию. Очевидно, тяга к «зрелости», «развитости», темпы выхода из того «состояния несовершеннолетия», о котором писал Кант, — все это проблемы, выходящие за рамки «века Просвещения» и просветительской идеологии. Но с небывалой остротой поставленные именно той эпохой, отчего и актуальность эпохи, как уже отмечено, со временем лишь возрастает. Тем более, что речь приходится вести не только об остроте постановки проблемы, но и о небывалой дотоле полноте, универсальности.

И тут следует еще раз обратиться к цитированной уже статье Канта. «Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения»[116], Формулировка, дорого доставшаяся и дорого стоящая.

Как всякая значительная культурно-историческая эпоха, Просвещение сформировало свой идеал, вернее, формировало его непрестанно в противоборствах и компромиссах, со столь естественным стремлением осуществить этот идеал как можно скорее и как можно полнее, но и со все возраставшей потребностью и способностью к критике, к критической оценке сделанного, к сопоставлению идеала и действительности. Открытие истории как процесса заложено в недрах рассматриваемой эпохи, и в этом — одно из важнейших достижений, заветов. Другое дело, конечно, то, что не всегда это открытие становилось явственным даже для самых мощных умов Просвещения, не всегда обретало характер практического руководства к действию.

Эпоха между Английской и Французской буржуазными революциями, насыщенная критическим пафосом и подвергнувшая переоценке, переосмыслению буквально все, что относилось к «миру внешнему и миру внутреннему» человеческого бытия, билась в тенетах кричащих противоречий. И противоречия эти были в равной мере и «внешними» и «внутренними». Притом приходилось констатировать, что в течение достаточно длительного времени при оценке эпохи нередко на первый план выходили «слабости» ее, а не прозрения. Так, лишь в недавнее время традиционная формула, согласно которой мироотношение и мышление просветителей были последовательно антидиалектичными, оказалась активно пересмотренной — в том смысле, что все явственней стал обнаруживаться замечательный парадокс эпохи. Скажем, у Дидро открылась исключительная острота и исторического чувства, и диалектического мироотношения, но не там, где один из величайших просветителей на уровне теоретического умозрения строил концепции и гипотезы, а у Дидро-художника.

В данном случае мы имеем дело с еще одной важнейшей чертой эпохи — с длительной аберрацией при оценке просветительства в его истоках, конкретных проявлениях, во всех перипетиях мироотношения. Можно сказать, что эпохе слишком поверили на слово там, где она тотально идеологизировала саму себя, где поклонение тотальному и самодовлеющему рассудку определяло всю систему мироотношения.

Итак, проблема Просвещения и его роли в истории Европы есть проблема выявления и оценки той целостности, которая — как всякая историческая целостность — не может быть сведена к какому-либо одному своему компоненту или же к системе изолированных друг от друга составляющих. В самом общем виде, какой бы стороны дела мы ни касались (историко-идеологической, историко-культурной и т. д.), проблема Просвещения есть одна из центральных для эпохи буржуазных и буржуазно-демократических революций XVI–XX столетий.

Если говорить о социальной стороне дела — эпоха буржуазных революций впервые с такой остротой и внятностью поставила проблему «идеология и революция», «революция и культура», «искусство и революция». Опыт этой эпохи остается по сей день весьма актуальным и во многом еще не осмысленным — в немалой мере оттого, что естественные привязки к «ведущему началу» буржуазной революции нередко оставляли в тени явления более широкого, с исторической точки зрения, много более конструктивного плана. Общедемократический (а значит, и обретающий общечеловеческий статус) элемент эпохи — как раз то, что позволяет оценивать, обнаруживать искомую целостность, уходить от ограничительных критериев, которые сама эпоха нередко себе изобретала.

Впрочем, нередко это скорее «изобретения» более поздних времен либо естественные в пылу борьбы крайности, относительный характер, «инструментальную» природу которых сама же эпоха вполне умела осознавать и по мере сил преодолевать. (Тут важно констатировать хотя бы тягу, открываемую эпохой потребность в таком преодолении.)