Европеец. Журнал И. В. Киреевского. 1832

Говоря в статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» об обязанности каждого мыслящего человека выражать свой образ мыслей перед лицом публики, Киреевский сопроводил это многозначительной оговоркой: «…если, впрочем, не препятствуют тому посторонние обстоятельства». «Посторонние обстоятельства» — это, конечно, цензура, а конкретнее — Цензурный устав 1826 г., прозванный современниками «чугунным». В 1828 г. он был заменен новым, вводившим ряд послаблений, рекомендовавшим цензорам «не делать привязки к словам и отдельным выражениям», не толковать мысли автора исключительно «в дурную сторону». При всей ограниченности этих послаблений Киреевский счел нужным начать свою новую статью именно с упоминания о них. В появлении нового устава он усмотрел «самое важное событие для блага России в течение многих лет и важнее наших блистательных побед за Дунаем и Араратом, важнее взятия Эрзерума и той славной тени, которую бросили русские знамена «на стены царьградские», событие, «которое должно иметь еще большее действие на будущую жизнь нашей литературы; которое успешнее всех других произведений русского пера должно очистить нам дорогу к просвещению европейскому…».

Много появилось в русских журналах и альманахах обозрений текущей словесности. Писали их и Мерзляков, и Греч, и Кюхельбекер, и Бестужев, и Сомов, и Белинский. Но ни одно из них не открывалось таким прямым и недвусмысленным заявлением о значении свободы печатного слова, как обозрение Киреевского. И автор не замедлил тут же воспользоваться представившимися возможностями, заговорив о книгоиздательской деятельности Новикова, который, по его словам, «создал у нас любовь к наукам и охоту к чтению» и более, чем кто-либо другой в истории России, содействовал «событию, почти единственному в летописях нашего просвещения: рождению общего мнения. Эта смелая попытка восстановить справедливость в отношении просветителя, имя которого звучало еще весьма одиозно в ушах официальной России, поразила современников. Показательно, что Герцен много лет спустя помянул «Обозрение российской словесности за 1829 год» в «Былом и думах», назвав его «статьей о Новикове». Одна страница врезалась в его память более, чем весь остальной текст.

Киреевский видит русскую словесность в движении, и это движение — к действительности (это слово автор не раз выделяет курсивом). «…Стремление воплотить поэзию в действительность, — говорит он, — уже доказывает и большую зрелость мечты поэта и его сближение с господствующим характером века».

Чрезвычайно важен и показателен для всей идейной эволюции Киреевского и другой тезис статьи, посвященный роли философии для русской литературы и русской жизни вообще. «Нам необходима философия, — утверждал он, — все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенствующим наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности. Но откуда придет она? Где искать ее?

Конечно, первый шаг наш к ней должен быть присвоением умственных богатств той страны, которая в умозрении опередила все другие народы. Но чужие мысли полезны только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта».

Не напряженный интерес к философии, не стремление найти в ней путь к решению проблем, которые ставили искусство и жизнь, придают оригинальность этому суждению. Интерес этот был всеобщим, аналогичные мысли высказывались не раз. «… Философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств — вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, — утверждал Веневитинов, — предметы, тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и, следственно, своей нравственной свободы в литературе, в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления». «Нам очень нужна философия», — писал Баратынский, «…Я указываю на современную философию для современных произведений как на магнитную стрелку, могущую служить путеводителем в наших литературных поисках». Известно, какую напряженность и страстность будут вкладывать в философские занятия Белинский, Бакунин, Герцен, люди их круга.

Но на этом широком фоне вышеупомянутый тезис Киреевского особенно интересен и показателен потому, что в нем бессознательно, интуитивно обозначен путь духовного развития критика. Мысль, что немецкая философия укорениться у нас не может, что наша философия должна создаться из господствующих интересов нашего народного и частного быта, требовательный курсив, которым он выделяет слова «наша», «наш», — это то, о чем Киреевский будет говорить в 1840 и 1850-х годах. А убеждение, что первым шагом к созданию «нашей» философии должно стать усвоение интеллектуальных богатств Запада, вдохновит его на издание «Европейца».