Европейская классическая философия

Но вот суть волка мы постичь не можем. Мы можем только осуществлять «трансцендентальный синтез апперцепции», складывать из впечатлений о волке то, что волк осознается в качестве реальности, а не в качестве фантазии. Он реален хотя бы потому, что мы непротиворечиво принимаем впечатления о нем, никто не скажет, что волк – это животное и буква одновременно или что это животное и способ действия одновременно. Может быть мнимое противоречие, скажем, когда мы назовем волка «серым» и «с серой шерстью» – понятие «серый» вовсе не означает, что он сер весь, не исключает белые зубы.

Нашу способность разобраться не только с нашими чувствами или знаниями, но и с восприятием впечатлений, Кант назвал рассудком. Сначала рассудок не пропускает суждение «волк – это буква», а потом уже разум не пропускает суждение «волк серый, значит, у него и зубы должны быть серые, если у него зубы белые, то он не волк».

Но что позволяет синтезировать волка в качестве реальности, хотя он и «вещь сама по себе» («вещь в себе»)? Это то, что Кант назвал «априорными формами чувственности»: пространство, время и причинность. Дело, конечно, не в том, что, как считал Локк, мы располагаем все наши идеи в пространстве и времени: мы вполне можем представить математическую формулу вне всякого пространства, как чистое функционирование, и Локк тут не был прав. Дело не в том, что, как считали сенсуалисты, эти формы делают предмет ярче, рельефнее и убедительнее. Дело в том, что только в этих формах чувственности вещи вообще могут созерцаться, то есть становиться предметами интеллектуального интереса, «интуиции», как говорит Кант, а не просто случайными и необязательными функциями мира. Слово «интуиция» у Канта никогда не означает догадку, но всегда – особое внимание, которое не отвлекается на случайные обстоятельства своего осуществления. Рассудок созерцать не умеет, он может только контролировать логику, а разум созерцать умеет, потому что он направлен на предмет, не контролирует его, а как-то заинтересован в нем. Но зато у рассудка есть замечательная вещь – схематизмы рассудка, с помощью которых получается научное знание: например, рассудок знает, что вещи бывают живыми и мертвыми, и этот схематизм позволяет создать науку о живой материи и о мертвой материи.

Другое дело, что человек не просто интересуется вещами, но ставит цели. И здесь рассудок уже становится не только творческой способностью, создающей новые науки, но и творческой способностью, видящей творческую сторону в вещах, их способность становиться другими. Так, кроме критики чистого разума (то есть критической оценки условий нашего познания) и критики практического разума (критической оценки условий нравственного решения) возникает критика способности суждения, исследующая, как возможно суждение о вещах, которые становятся другими в ходе самого суждения. Эта критика вводит два важнейших понятия, «гений», способность делать вещи другими, чем они есть, и «вкус», способность оценить не просто факт того, что вещь стала другой, но насколько она стала другой.

Кант считал, что весьма скоро государства смогут прийти к «вечному миру», потому что они заинтересованы не только в получении пользы внутри себя, но и в том, чтобы быть полезными другим. Этот тезис Канта критиковал уже в наше время ведущий французский философ Жак Деррида (1930–2004), указывая, что полезность себе – всегда собственное свойство государства, тогда как полезность другим – это отношения аренды или узуфрукта (пользования с целью прибыли). И здесь государство-узурпатор может изменить условия аренды, даже если все договорились о мире, и выступить тем самым как провокатор войны.

Разумеется, как Реформация вызвала Контрреформацию, так и Просвещение вызвало Контрпросвещение. Жозеф де Местр (1753–1821) – мыслитель, пытавшийся на практике вернуть Европу к начальному состоянию «христианского мира», без конфессиональной вражды и желания победно утвердиться на чужих поражениях. Он видел в философии такой же инструмент дипломатии, как развитие почты или строительства железных дорог. Но беда в том, что он не мог стать ни профессором в университете старого типа, поддерживающим принятые нормы аргументации, ни трибуном, так как во Франции, в отличие от Германии, не было профессоров-проповедников, профессоров, наследующих пасторам, какими были Фихте, Гегель и Шеллинг. Напомню, что Фихте даже читал публичные лекции по воскресеньям, как будто совершал интеллектуальную литургию. А де Местр писал о политике, не имея ни кафедры, ни библиотеки, ни круга друзей. В отличие, скажем, от Вольтера, легко устраивавшего себе и библиотеку, и трибуну, де Местр всякий раз создавал свою политическую теорию вместе с красноречием и остроумием, ища признания публики. Можно сказать, он первый философ, который при всей «реакционности» своих политических взглядов, стремился входить в моду и действовать по правилам моды.