Европейская классическая философия

Для де Местра мировая история катастрофична, потому что люди как существа изобретательные создают все больше рычагов влияния друг на друга, от оружия до дипломатии, и значит, встревают в затяжные войны, которые в конце концов выводят из строя всю инфраструктуру знания и действия. Де Местр не надеялся предотвратить катастрофу, но считал, что можно распознать все знамения времени и научить этому распознанию других.

Как из романтического проекта возникли великие системы Фихте, Гегеля и Шеллинга

Если Кант принадлежит, скорее, Просвещению, то Фихте, Шеллинг и Гегель – уже романтизму. Но не только они. Романтический мыслитель Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) ввел в философию, по крайней мере, два новых понятия: это – противопоставление «дела» и «действия» (сам Гумбольдт предпочитал греческие слова «эргон» и «энергия») и это – сложносоставной термин «мировоззрение». Согласно Гумбольдту, язык состоит не только из понятий и слов, которые всегда будут «изделиями», но и из собственной способности действовать, открывать нам новые смыслы вокруг. Но если язык все время нам что-то открывает, вводит нас в игру, в которой мы знакомимся с прежде неизвестным, то достаточно сделать такое знакомство сколь-либо основательным, как у нас появится мировоззрение – способность смотреть на мир как на целое. Мы обычно употребляем слово «мировоззрение» в очень широком смысле, всегда уточняя, о каком именно мировоззрении идет речь, скажем, научном или религиозном, называя так любые обобщения наблюдений или знаний; но у Гумбольдта это строгий термин, означающий способность в освоении мира руководствоваться не только данными языка, но и собственными законами устройства мира. Скажем, если человек любуется звездами или ориентируется по ним, у него еще нет мировоззрения, он использует получаемые данные. Но если человек поймет, что звезды – это и астрофизика, и красота, и оптика, и условие жизни, то у него есть мировоззрение не «научное» или «эстетическое», а вообще как таковое. Теория языка Гумбольдта вдохновляла и многих русских мыслителей, таких как Александр Афанасьевич Потебня, Павел Александрович Флоренский, Владимир Вениаминович Бибихин. Так как в русской философии не было того опыта Ренессанса (гуманизма) как философствующей филологии, который научил западных философов быть внимательными к нюансам выражения к тому, что любой текст может быть понят по-разному, то ускоренное развитие русской философии потребовало срочно усиливать филологическую сторону, и Гумбольдт с его вниманием к языку как к постоянному производству самых общих смыслов, не сводящихся к смыслу слов, здесь очень подошел.

Романтизм впервые осознал, что возможна всемирная философия, не как просто обращение к мудрости разных наций и религий, как в Ренессансе, но как единственный способ проговорить все проблемы современной философии. Дело в том, что романтизм увидел философию не просто как задачу философа создать истинное высказывание, но как задачу увидеть саму философию и саму позицию философа как нечто созданное, и из этого уже вывести истину. Образцом здесь стала философская система Иоганна Готлиба Фихте (1762–1814), который выводил свойства бытия из первичного акта самосознания, отождествления себя с «я», тем самым показывая, что сознание уже не просто инструмент познания, но и нечто созданное, тем самым позволяющее объяснить строение мира. Фихте считал, что понятие «философия» чужеземное и отдает любительством, и надо заменить его германским «наукоучение». Честь открытия наукоучения, говорил он, принадлежит не отдельному человеку, а нации, как суверенному образованию, ни от кого не зависимому, которое поэтому может «вложить» свой язык в философию, как делают вклад в банк.

Фихте рассуждал так: после критики Канта невозможно уже считать, что можно говорить о не зависимых от нас субстанциях, если они и есть, то они непознаваемы, «вещи сами по себе». Но Кант не объяснил, как мы приходим к тому, что, несмотря на границы разума, мы начинаем познавать вещи, когда могли бы их и не познавать. Для Канта познание оказывается результатом, с одной стороны, восприятия, а с другой стороны, собственных функций разума, но в таком случае мы можем говорить только о единстве познаваемого, но не о единстве познания как такового, а мы уже признали, что познаваемое непознаваемо. Поэтому лучше всего допустить, что мы познаем потому, что наше «я» оказывается и предметом, и формой, и условием познания, и, познавая это «я», мы познаем, как устроен тот мир, который вызвал в этом «я» соответствующие чувства и мысли. Итальянский поэт-романтик Джакомо Леопарди говорил, что истина погубила бы людей, откройся она им; они бы не выдержали ее яркой вспышки. Но Фихте считал, что он уже открыл истину, и если он при этом не погиб, то значит, может утверждать свое учение.