Европейская классическая философия

Поэтому мы, переводя, не стираем с лица земли вавилонскую башню, но строим ее на полях своего текста – просто потому, что мы отдаем долг переводимому тексту и пытаемся сделать должной себе живую мысль. Небо при этом не мстит и не возмущается, оно страдает при виде того, что мы делаем с мыслью, даже если у нас самые добрые намерения, страдает от того, что наша мысль так часто ошибается. Но мы остаемся именами собственными на краю языка, записанными в число должников перед друзьями и перед чужими, а язык может развеять наши намерения в прах, заставив мыслить о том, что мы даже не собирались мыслить, и поэтому мыслить это будет для нас чудом.

Пишет Деррида, как поэзия ведет человека от порога к порогу, пока он сам не осознает себя странником. Пока мы не на пороге, мы всегда в открытом месте; непозволительно думать, что мы в городе, мы в голом чистом поле. Но быть на пороге, в начале или в конце пути – это хуже, чем быть при смерти. Смерть, по крайней мере, имеет какие-то слова и образы, а порог имеет только «шибболет», пароль из библейского рассказа, по которому распознают своих и чужих. Но именно перейдя этот порог, произнеся, проартикулировав, прочитав стихотворение до конца – ты снимешь всю проблематику своего и чужого, друга и врага. Для Деррида Пауль Целан, столь же важный для него поэт, сколь Гёльдерлин для Хайдеггера, – всех живущих прижизненный друг. Но не потому, что он дружелюбен в стихе, а потому, что пороговая температура его первой и последней ноты – нота (записка) о том пепле, в который он обратился сам, сочувствуя жертвам Холокоста. Только такое обращение, обращение в пепел, в себя как смертного и позволяет поэту обратиться ко всем нам, окликнуть, воскликнуть и просто побеседовать, скажем, среди полей Ван Гога (образ, важный для Хайдеггера и для Деррида) как образа разделяемого самим искусством безумия и катастрофы.

Пишет, Деррида, наконец, о свойстве пепла не только быть сожженной страницей, сожженной жизнью поэта или следом от пожарища, но и отпечатком пальцев. У Деррида не зрение сжигает зримое, как это часто считается, но палец, шелест (так мы возвращаемся к теме уха) оставляет след. И этот след – пепел, и потому что его не выведешь, и потому что это щелочь сильнее любого текста, это нота бене, которое сильнее любой ноты, считываемой среди текстов знака. Это звучащая нота, в отличие от нот, которые просто заметки, которые велят себя замечать, но даже дочитать их глазами нет терпения. Зола звучит, потому что она, когда угасает, перестает трещать, но срывается в один крик неосмысленного. И здесь Деррида уже учит созерцать прах, открывает свою школу созерцания, чтобы не быть навсегда ошеломленным этим криком.

Есть и метафизики среди наших современников, например грек Христос Яннарас, которого мы уже цитировали. Одна из последних книг Христоса Яннараса «Загадка зла» лишена светотеней: ее писала кисть Матисса, которого при этом консультировал крито- византийский иконописец. В ней нет игры святоотеческими цитатами, даже самой честной игры; напротив, всякая цитата из отцов Церкви оказывается помещена в яркий хирургический свет, в котором только и видна ее жизнь. Это не проверка, не испытание, не критика традиции – это способ оживить восприятие традиции. Основная мысль Яннараса – зло есть отсутствие отношения, безотносительность; именно так зла природа, безучастно обрушивающая истребляющую стихию и на неразумных существ, и на разумных, и на гениев и талантов. Эта фреска безразличной гибели вспыхивает ярким светом, как только речь заходит о судьбе человека: человек духовно гибнет тогда, когда не смог стать Лицом, поставив себя в отношение к любви Другого.

Если в прежних книгах аргументация Яннараса о «бытии как отношении» и «небытии как отсутствии отношения» была диалектической, то здесь она становится поэтической, звучит как поэма: в инстанции Лица находит успокоение порыв к торжествующей любви, а экстатический выход Другого к человеку становится наиболее гармоничной судьбой человека. Как раз музыка от бездны спасает: если человек зависает над бездной «атомарности», дробности вещей, которые дробны потому, что они моменты опыта, потому катятся в энтропию и небытие, то достаточно музыки Песни Песней, достаточно любви Другого, распятой по сторонам света Любви, пережитой как относящейся к разным людям или к разным моментам бытия одного Лица, чтобы спастись над этой бездной, чтобы быть в рифме со спасением и в едином ритме с самым великим торжеством.