Европейская классическая философия

Понимая стоический assensus, assentio как «согласие», как подписание своеобразного договора посреди морока аффектов, Сааринен ловко решает вопрос о том, почему Медея не могла обойти и обороть свою страсть даже самым разумным размышлением; хотя в целом героини античных трагедий были весьма склонны к резонерству. Жизнь можно представить как череду «согласий», каждое из которых открывает свою перспективу действий, в которой либо разумное основание оказывается объектом всех отсылок, всех намеков, всего того, на что намекает ситуация; либо если ситуация создана чужой волей, волей природы, то природа показывает свою убийственную сторону. Хотя утверждать, что разум – универсальный объект, нам с нашими интеллектуальными привычками очень трудно и почти невозможно; и Сааринен потому употребляет синекдоху, называя расчетливую месть как таковую следованиям «разумным основаниям мести». Для античного ума, если прошлое осквернено, нужно созерцать правящий всем божественный ум, а не отдельный основания действий.

То, что для Аврелия Августина, как и для Франческо Петрарки и позднейших моралистов вожделение – заразительная болезнь, вовсе не противоречит тому, что всем правит божественный ум. Мы привыкли полагать, что если вожделение заражает человека, то значит, он не успевает опомниться; пребывает в трансе, бездействии, плененный мнимым очарованием собственной воли. Но для Августина, как питомца классической культуры все было иначе: заразившись вожделением, человек разменивает разумные основания своих действий на волевые решения.

Вожделение тогда – не увлеченность, как привыкли понимать мы, но упрямый отказ узнавать разумное в каждом своем действии. Мы приучены видеть мораль в волевой остановке увлечений. Но Августин, поправляя стоиков, видит в вожделении не моральный, а политический смысл: вожделеющий человек бойкотирует и блокирует существующие вокруг него обстоятельства, которые могли бы внушить ему разумное решение. А добродетельный человек, согласно Августину, простым движением доброй воли способен восстановить политический порядок.

Вот почему, согласно Августину, не следует ожидать безопасности в настоящей жизни: не потому, что все желают славы и никто особо не желает наслаждения, и потому нападают друг на друга. Ведь тот самый полководец, который жалел, что греки, его военные противники, не наслаждаются жизнью, прекрасно понимал, что наслаждение – не награда за войну и не краткая передышка перед фатально требующимся боем, а неизбежный соблазн самого порядка вещей. Поэтому Шмитт мыслил несколько современно, думая, что безопасность можно установить только тогда, когда всем есть что терять, потому что в порядке вещей пользоваться вещами. Для античного ума вещи ничего не значат без славы, просто слава бывает очень различной, не только боевой. Для того и нужны были в античности торжественные речи: чтобы прославить и бой, и мирную жизнь. Тогда как в новое время слава оказывается частным желанием, и потому только общая «отсрочка», совместное политическое действие гражданского общества, может остановить славолюбцев.

Новые опыты метафизики: метафизика общества, метафизика деконструкции, метафизика веры

Деконструкция, аналитическая критика всех философских данных как текстов, создает свою метафизику в лице Жака Деррида (1930–2004). Деррида больше всего рассуждает о том, как мы слышим мир. Мы очень многим распоряжаемся: нашей подписью, нашим честным словом, и думаем, что мы распоряжаемся и самим миром. Но мы думаем так напрасно, предупреждает Деррида, потому что распоряжаться нас уполномочивает только наше письмо, наша привычка или наше умение глядеть, только там мы можем найти сколь- либо законное расписание по распоряжению. Мы вступили в игру, которой от нас ждал мир, а потом вдруг заявляем, что выходим из игры и присваиваем себе брошенный нам мяч.

Так поступать нельзя, уверяет нас Деррида, потому что от того, что мы выйдем из игры, мы только повредим слух нашего разума, «запишем» его, закроем извиняющими нас надписями и подписями под новыми обязательствами, думая, что записали что-то важное. Философия ни к чему не обязывает, она все время у кого-то занимает: у искусства, литературы или общественной жизни, но ее расписки – это всегда расписки только в важном.

Говорит он и о переводе: переводчик никогда не имеет права ничего переводить, потому что получившийся текст будет все равно не текстом, не тем, что должно было быть. Но переводчик всегда прав, когда переводит философию, или мыслящую поэзию, потому что он не определяет уже, что должно, а отдает свой долг. Вавилонская башня, которая многими признается за некое единичное событие, за символ, говорящий о том, что войны будут и что люди разбежались по своим квартирам, замышляя друг на друга, для Деррида – лишь приношение былых должников. Строили Вавилонскую башню, пытаясь навсегда покончить с долгами, пытаясь рассчитаться и расквитаться со всеми так, чтобы квитами вышли все, включая небо.