Европейская классическая философия

Главным вдохновением для Хайдеггера стал немецкий поэт-романтик Фридрих Гёльдерлин. Гёльдерлин ориентируется в своем творчестве на античность, при этом в отличие от классического филологически- археологического гуманизма четко различает греческую и римскую античность. Гёльдерлин переводил Гомера прозой, а римлян (Овидия и Лукана) – стихами, чтобы сделать Рим более уникальным, оставить его в его уникальности. В романе «Гиперион» Гёльдерлин отмечает «стыдливость» и «затаённость» Греции как причину греческого чуда: Греция не стала жертвой всемирной истории, но стала формой всемирной истории. И действительно, в древней Греции встречается много «случайных», не вынужденных исторической необходимостью военного конфликта культурных форм: от статуй, не похожих одна на другую, до театральных постановок.

Идеализм Гёльдерлина – благоговение перед природой. Это благоговение будет важно для многих мыслителей XX века, не только внеконфессиональных, как М. Хайдеггер, но и христианских, как Г. Марсель, находивший в греческом «благоговении перед жизнью» больше благочестия, чем в расхожем бытовом благочестии. Гёльдерлин мечтал о золотом веке, когда «человек будет не хуже, чем горы, реки и вся природа», в этой вести и есть «позитивная судьба» поэта. Сам он себя ощущал не вполне человеком: в стихотворении «Когда я был мальчиком» поэт пишет: «Дружелюбивые боги… я понимал молчанье эфира, но слов человека так и не понял». Эта взрослость самого начального «до- человеческого» восприятия создает особое отношение романтизма как с предшествующей системой жанров, так и с жанрами будущего.

Культ дружбы стал одним из важнейших принципов романтизма. Дружба не является культурной универсалией, а «открыта» Аристотелем в «Никомаховой этике» как способ отношения благородных людей: только свободные люди могут дружить, могут познавать себя благодаря другу, рабы могут только повиноваться приказам или же объединяться для бунта. Дружелюбивое отношение к высшему и низшему, к искусству и к природе, создающие тематические обоснования жанров – прямые следствия антикизирующего культа дружбы у романтиков. Для метафизики XX века он стал очень важен, особенно для французской теории, много говорящей о природе дружбы. Дружба была важна и для экзистенциалистов, причем при атеизме Камю или Сартра она оказывалась метафизической дружбой. Как определяет экзистенциализм XX века современный греческий философ Христос Яннарас:

«Определение и почитание границ рассмотрения вопроса, – но и переход их посредством принятия более всеобщего инструмента знания, который есть само человеческое существование, в трагическом его самосознании и в жизненной всеобщести (экзистенциальное опытное знание свободы, временности, здешности, борьбы, существенного отсутствия и онтологического «выведения себя на свет»), привело философский экзистенциализм, даже в атеистических и нигилистических его представителях, очень близко к языку богословского апофатизма [то есть языку суждений о Боге, высказанных в форме отрицаний]».

Политика и этика в философии XX века

В XX веке были попытки возродить и политическую метафизику, как в случае Карла Шмитта (1888–1985). Карл Шмитт приписал Аврелию Августину слова, которых у него в таком виде нет: plena securitas in hac vita non expectanda – в нынешней жизни не следует ожидать полной безопасности. В такой редакции слова, продолжающие евангельское предупреждение о том, что мир и безопасность не ждут христиан, получили острый политический смысл. Теперь речь в них пошла уже не о порядке жизни христианской общины, но о безопасности всего мира: те эпидемии, голод, болезни и скорби, которые могут настигнуть христиан, могут в любой момент осквернить весь мир, с его полями и реками.

Можем вспомнить пример из истории искусства. В Палаццо Публико (дворце городского собрания) в Сиене на фресках кисти Амброджо Лоренцетти (завершены в 1339 году) мы видим Безопасность, Securitas, иносказательную фигуру девушки, удерживающей на ладони виселицу с висельником – ведь только когда гражданский мир установлен и по доносу сограждан казнены зачинщики смут, город может считать себя не в постыдной ситуации. Тогда город может, не стыдясь, вступать в отношения с другими городами, выходить на поля и посылать работников в леса, не смущаясь ни фатума, ни божьего гнева.

Такую перспективу задал, например, Фома Аквинский, заявивший в «Комментарии на Книгу Иова», что «в нынешней жизни не следует ожидать наказания грешников и поощрения праведников» – праведный Иов страдает прямо на наших глазах. Если возможен настоящий праведник, то только потому, что он стыдит мир, в котором праведность стала нежелательна. Фатум для Фомы Аквинского – сама отсрочка суда Божия, тогда как стыд и есть голос Божий, обращенный к человеку.