Европейская классическая философия

Хайдеггер заметил, что, пытаясь определить бытие, мы всегда попадаем в «герменевтический круг» – определение исходя из неизвестного, которое станет известным, только когда мы дадим определение. Бытие мы так и определяем, через то, что что-то есть, а чтобы понять, что значит «есть», надо определить бытие. В старой философии, начиная с античности, герменевтический круг завершался в аффекте удивления, которое еще называют метафизическим удивлением или метафизическим изумлением, или «великой философской страстью». Это удивление перед тем, что что-то есть, что вообще можно сказать «есть», несмотря на то что многое могло бы и не быть и мы не можем до конца усмотреть все причины, по которым что-то есть. Для Хайдеггера важнее другое, что бытие само сбывается независимо от того, видим ли мы его причины или нет, и «существование» – это не соответствие «сущности», а просто бытие бытия, когда оно вдруг начинает интенсивно присутствовать.

В разговорах со своим французским почитателем и переводчиком Жаном Бофре Хайдеггер замечал, что его философское развитие началось со случайной встречи с книгой Аристотеля в старших классах, и что это развитие еще продолжается: формулировки Аристотеля оказываются лучшими подсказками. При чтении начинающего философа настигло недоумение: Аристотель ставит вопрос, что такое сущее, но не ставит вопрос, что такое бытие. Бытие определяется в «Метафизике» Аристотеля только сложными формулировками, вроде «то, что есть как оно было», но непонятно, как существование мира или существование человека соотнесено с этим бытием. Философия нового времени обычно указывала на интеллектуальную или материальную составляющую бытия, позволявшую понять или соответственно ощутить бытие, но это вело только к нескончаемым спорам идеалистов и материалистов, формирующих свое «сознание», но спорить не прекращающих.

Поступив в ученики к Эдмунду Гуссерлю, Хайдеггер разобрался, что «сознание» – это не то, что формируется при столкновении с идеями или вещами, но то, что обладает собственными свойствами. Прежде всего оказалась важна мысль Гуссерля об «интенции», собственной способности сознания быть направленным на предмет, которую Гуссерль взял у Франца Брентано (племянника поэта-романтика Клеменса Брентано, записывавшего «живое Евангелие» Анны Катарины Эммерих), а тот взял из средневековой философии. Интенциональность – способность сознания сознавать вещи независимо от того, как вещи раздражают это сознание и какие конструкции своего существования они ему внушают. Поэтому Гуссерль заменил проблематику прежней философии, проблематику «критики разума» на новую проблематику, отношения сознания к фактичности бытия.

Но в подходе Гуссерля Хайдеггера не все радовало. Ведь оказывалось, что бытие открывается нам только в своей фактичности, а все остальные свойства бытия распадаются на аффекты. Гуссерль, по мнению Хайдеггера, недооценил время: для него время – предмет антропологии, изучения частных человеческих привычек, это некоторая часть естественных переживаний, которые могут перейти в философские, а могут и не перейти. Конечно, Гуссерль изучал это внутреннее переживание времени, но для того, чтобы открыть, что «естественное» в человеке, а не что «естественное» в самом бытии.

Поэтому Хайдеггер пишет свою книгу «Бытие и время», исследуя как «присутствие» оборачивается самим бытием в переживании человеком времени. Оказывается, что осознание человеком своей смертности и бренности, ограниченности и слабости, это не факт сознания, как думали философы до Хайдеггера, но это «экзистенциал», способ существования как переживание самим бытием своей временности. Человек оказывается находящимся в открытости бытия и, значит, не столько осуществляет отдельные действия по осознанию мира, сколько сталкивается с самим миром как уже осуществившимся «своим» для него. Чтобы разобраться, когда и где произошло такое столкновение, далее Хайдеггеру понадобился «язык» как «дом бытия», место, где важны уже не отдельные действия, а непосредственное переживание бытия, освобождающее нас от привычного противопоставления «частного» и «всеобщего». Только отойдя от такого противопоставления, мы сможем говорить об «истине бытия», которая намечена в «Бытии и времени» и стала темой поздних работ.