Европейская мечта. Переизобретение нации

Достоинство, напротив, выходит за пределы этого социального измерения, поскольку оно не выделяет особые качества личности, а освящает самого человека, утверждая его фундаментальное и безусловное достоинство. Слово «достоинство» претерпело глубокую семантическую эволюцию. Латинское слово dignitas, обозначавшее достоинство в Средние века и эпоху Возрождения, было зарезервировано исключительно за Богом или королем. Оба возвышались над людьми и отличались от них предикатом, или официальным титулом dignitas. После того как этот первоначально высочайший и исключительный признак универсализировали и присвоили всем людям, более того – объявили сущностью вообще человеческого бытия, его значение радикально изменилось. Трансцендентность, отличавшая ранее Бога или короля, теперь перешла к человеку. Это привело к сакрализации личности, но не в том смысле, в каком это понимал гуманист Пико делла Мирандола, называвший человека «вторым богом» (secundus deus), наделенным «достоинством и превосходством» (dignitas et excellentia). Новое понятие достоинства основывается не на своеобразии человека, не на его статусе или заслугах, а на том, что объединяет человека со всеми людьми в этом мире как уязвимое существо с базовыми потребностями в пище и физической целостности, социальной интеграции и возможностях для развития. Поскольку люди подвергаются со стороны людей все более новым формам насилия, то они нуждаются в «безусловной защите»[438], гарантирующей им их основные права. В этом смысле достоинство есть не первое, что отличает человека, а последнее, чего он лишается, когда его низводят до уязвимого тела, которое истязают, эксплуатируют и уничтожают.

По отношению к национальному коллективу долгое время центральное место занимало понятие «честь». Макс Вебер пишет: «Этническая честь – это специфическая „массовая“ честь, ибо она доступна каждому из тех, кто входит в сообщество верящих в единство своего происхождения»[439]. Коллективная самосакрализация осуществляется через понятие чести. Как и священное, честь может быть поругана и запятнана. Отсюда возникает опасный психологический комплекс, оправдывающий и мобилизующий массовое насилие. Однако в связи с достоинством священное имеет другое значение: оно защищает не то, что разъединяет нации, а то, что объединяет всех нас как человеческих существ. Такая защита слаба, но как нормативная идея она уже существует в мире и это необратимо.

Государства и нации со своими нарративами и коллективными символами возведены на гордости и чести. Уместно ли здесь понятие достоинства? То, что Германия вследствие войны и Холокоста на виду у всего мира лишилась чести, играло большую роль в международной полемике после 1945 года. Томас Манн говорил о «народе, который не смеет поднять глаза перед другими» и опасался, что Германия в будущем будет «отрешена от других народов», от сообщества цивилизованных наций[440]. Пожалуй, можно сказать, что немецкая нация, раз и навсегда утратившая свою (старую) честь из-за национал-социализма, восстановила свое достоинство среди цивилизованных наций благодаря демократическим переменам, европейской ориентации и самокритичному осмыслению истории.

Эволюция знака истории

Как и Ханс Йоас, историк Алон Конфино также размышлял над историей возникновения западной культуры[441]. Он показал, что за последние десятилетия в самоосмыслении западного мира произошел сдвиг от положительного учредительного мифа – Кант сказал бы «знака истории» – к отрицательному учредительному мифу. Сначала Французская революция имела статус мирового события, которое предложило новые эпохальные рамки для политики и морали. Это событие как никакое другое определило самовосприятие западной политической культуры. Оно разрушило все существовавшие исторические модели и подготовило ход событий в XIX и XX веках. По выражению Конфино, оно стало своего рода «символическим руководством», в свете которого впредь действовали и расшифровывали смысл истории. Это руководство было многоликим: «Оно использовалось различными политическими и национальными движениями, оно вдохновляло национальную, революционную и антиколониальную борьбу в XIX и XX веках, как бы ни звали ее лидеров: Мадзини, Ленин, Роза Люксембург, Симон Боливар или Неру». К концу ХХ века этот учредительный нарратив постепенно терял свою притягательность, одновременно возрастало значение другого нарратива. Франсуа Фюре, ведущий историк Французской революции в год ее двухсотлетия, в 1989-м, заявил, что мобилизующее воздействие этого знака истории и его политической символики иссякло. По словам Конфино, «в это же время началось значительное воздействие Холокоста в качестве учредительного события нашей эпохи». Как прежде Французская революция, так теперь Холокост выдвинулся на роль гегемонистского учредительного символа политической культуры, задав культурные рамки для исторических толкований, этических ценностей, политических притязаний и новых ключевых концепций.