Национальные государства, о чем говорил уже Эрнест Ренан, консолидируются вокруг «национального мифа». Слово «миф» имеет разные значения. Всякий, кто отождествляет миф с ложью, стремится немедленно развенчать национальный миф, как это сделал Ролан Барт в своих «Мифологиях». В этом смысле миф есть идея фикс или иллюзия, которую разоблачает критический взгляд. Однако тот, кто понимает миф как учредительный нарратив или историю, подобно этнологу Брониславу Малиновскому[89]
, приходит к иному выводу[90]. Но, чтобы взглянуть на миф с этой точки зрения, необходимо определенное самоотстранение, чтобы не сказать «самоэтнография». Тогда станет ясно, что в учредительных нарративах нуждаются не только первобытные племена, но и современные нации. Именно в этом направлении следует ключевая мысль историка Бенедикта Андерсона[91], который определил нации какВ качестве «воображаемых сообществ» нации не являются естественными образованиями, но представляют собой исторически переменчивые коллективные субъекты, которые конституируют себя как группа посредством изменяющихся представлений о себе. Таким образом, притягательность и убедительность национальных государств заключаются не только в их политическом устройстве, экономическом укладе или властных структурах, но и в эмоциональных представлениях и интуициях, которые друг с другом разделяют жители страны. Ровно за сто лет до Бенедикта Андерсона, в 1882 году Ренан говорил на доступном ему в XIX веке языке о «душе» нации, которую сегодня мы заменили словом «идентичность». Тем не менее Ренан подразумевал нечто похожее, говоря, что душу нации составляет «общее обладание богатым наследием воспоминаний». И добавив: «сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли»[92]
.Миф, поддерживающий идентичность, может основываться на прошлом, но также и устремляться в будущее. Так, литературовед Лесли Фидлер подчеркивал, что американская нация, в отличие от английской или французской, объединена не общей памятью, а общей мечтой: «Мы, американцы, – говорил он, – жители общей утопии, а не общей истории»[93]
. Эта утопия «американской мечты» обещана американцам не как коллективу, а как индивидуумам: каждый, кто прилагает в этом обществе усилия, может чего-то добиться и подняться от посудомойки до президента. Согласно такому обещанию, приложенные усилия будут вознаграждены экономическим успехом или известностью независимо от социального статуса и происхождения. Это обещание «американской мечты» в начале ХХ века имело огромную притягательную силу для иммигрантов из Европы, и сегодня оно по-прежнему остается незаменимой предпосылкой для интеграции, позволяющей мигрантам разделить экономический успех страны.Два последних президента США Барак Обама и Дональд Трамп, каждый по-своему, олицетворяли эту мечту: один – преодолев классовые и расовые барьеры, другой – своим богатством и медийной известностью. Однако «американская мечта» давно себя дискредитировала, не только потому, что все очевиднее, как целые слои общества исключаются из этого идеала успеха, но и потому, что дамоклов меч амбиций и конкуренции, тяготеющий над каждым американцем, деформирует характер и ведет к утрате солидарности. Уже в 2010 году Джереми Рифкин в бестселлере «Эмпатическая цивилизация»[94]
настойчиво советовал американцам отказаться от модели эгоистичного карьериста (сегодня мы добавили бы – от модели Трампа) в пользу модели более социализированного общества, которое не полагается только на конкуренцию, успех и деньги, но укрепляет общество узами сотрудничества, сочувствия и солидарности.Еще один автор, которого занимает тема «американской мечты», – Ноам Хомский[95]
. Его последняя книга «Реквием по американской мечте», опубликованная в 2017 году, основана на серии интервью, вышедшей в 2015 году в виде одноименного документального фильма. Книга проникнута духом демократической ангажированности, составляющей одну из основных патриотических ценностей в США, с которой американцы себя идентифицируют. В ней Хомский показывает, как шаг за шагом с 1970-х годов в США демонтировали эти либеральные принципы, заменяя их безграничным неолиберализмом. В такой национальной экономике сверхбогатые становятся «главными потребителями, и только они умножают свое благосостояние. Для них снижаются налоги, а бремя перекладывается на других. Экономический и политический истеблишмент, умело поощряя десолидаризацию во многих сферах жизни, возбуждают ненависть к слабым и иностранцам»[96].