Европейская мечта. Переизобретение нации

Франция внесла особый вклад в европейский Год памяти. 11 ноября 2014 года президент Франсуа Олланд открыл на севере Франции в Нотр-Дам-де-Лорет неподалеку от Арраса новый мемориал Первой мировой войне. В своем коротком обращении он сказал: «Люди со всего мира прибывали сюда умирать». Огромное сооружение называется «Кольцом памяти», на котором значатся имена 580 тысяч «убитых» солдат (о «павших» сегодня не говорят). Абсолютно уникально в этом мемориале то, что имена всех погибших здесь приведены в алфавитном порядке. Тем самым сознательно разорваны прежние связи с определенной нацией или полком; все убитые объединены демократическим братством смерти и общей памятью о них. Таким образом, президент Олланд создал транснациональный мемориал, в центре которого общая скорбь о бессмысленной войне и ее неисчислимых потерях.

Время также играет важную роль в памятовании. Когда Жак Ширак в 1998 году на торжествах по случаю восьмидесятилетия перемирия 1918 года заговорил об «общей истории сражавшихся стран», его тут же подвергли жестокой критике. В ту пору еще существовало табу, запрещавшее упоминать имена своих солдат наряду с именами солдат противника[105]. То, что во времена Ширака казалось немыслимым, осуществил Олланд. Его «Кольцо памяти» – подчеркнуто европейский памятник; это впечатляющий памятник миру, воплотивший в транснациональной и постгероической перспективе общее европейское «мы», которое скорбит о всех павших солдатах как «наших мертвых», преодолевая тем самым религиозную символику «жертв» и «священной войны». Но это предложение общего памятования еще не приняли европейские партнеры: из Англии на открытие мемориала не прибыли ни Дэвид Кэмерон, ни принц Чарльз, не было и Ангелы Меркель, приславшей вместо себя на это европейское торжество министра обороны.

Причины, по которым Дэвид Кэмерон не приехал на открытие мемориала, весьма веские. Они кроются в отношениях, основанных на глубоких национальных и колониальных связях, которые пока затрудняют общеевропейскую коммеморацию. Это сквозит и в речи британского премьер-министра, с которой он выступил в 2012 году в Имперском военном музее. В этой речи Кэмерон изложил свои планы относительно торжеств в сверхмемориальном 2014 году[106]. Он признал, что живые воспоминания о Первой мировой войне уже ушли и даже память его семьи не идет дальше Второй мировой войны. Тем не менее он обещал сохранить на будущее память о погибших в «Великой войне», о «невероятных историях мужества, труда и самопожертвования»[107]. И добавил: «Я страстно верю, что мы останемся верны этому наследию и передадим его следующим поколениям». Сказать легче, чем сделать, но Кэмерон намеревался сдержать слово. Он сообщил слушателям, что на памятные торжества в юбилейном году правительство выделит 50 миллионов фунтов стерлингов. Поэтому ему сразу же пришлось отвечать на вопрос: «Почему мы должны отдавать приоритет памяти, если денег не хватает, а из поколения Первой мировой войны никого не осталось?» В ответ Кэмерон напомнил о «масштабе жертв», о «продолжительности и тяжести травм», об историческом значении и устойчивой эмоциональной связи с этим событием. И подытожил: «В Первой мировой войне есть нечто, что делает ее фундаментальной составляющей нашего национального сознания».

В этой речи Кэмерон публично обещал, что будет способствовать «увековечению культурного и школьного наследия, чтобы гарантировать сохранение памяти о принесенных сто лет назад жертвах и служении (sacrifice and service) в следующие сто лет». «Жертвы и служение» – это сердцевина «подлинной национальной памяти» (эту фразу он повторил четырежды), которую он обязался хранить. Он отдал дань уважения всем колониальным войскам, перечислив их и включив в общее «мы» британской национальной памяти. Тем самым он вновь воззвал к имперской памяти, не признавая, однако, того, что армейские корпуса АНЗАК из Австралии и Новой Зеландии давно включили Первую мировую войну в собственную коллективную память, а тем самым, и это решающий момент, сделали эту память источником своей национальной идентичности. Единое памятование Содружества, как оказалось, уже не столь однозначно. Но главное, Кэмерон в своей речи «забыл» и о бывших союзниках, и о нынешних партнерах по Европейскому союзу. В британском мемориальном проекте не нашлось места новообретенным связям. Напротив, обращение Кэмерона к инклюзивной колониальной памяти прозвучало скорее как вето против возможности общей или, по меньшей мере связанной, европейской памяти о Первой мировой войне. Еще за четыре года до брексита Европа как исходная величина не вписывалась в британскую историческую картину. Ввиду многообразия точек зрения единый европейский метанарратив об истоке общей катастрофы вряд ли сложится. Но юбилейный год, возможно, дает шанс если не свести эти точки зрения воедино, то хотя бы больше узнать об исторической памяти европейских соседей.