Европейская поэзия XVII века

«Издревле род людской подвержен тленью.
Послушен и монарх судьбы веленью», —
Так мыслил Флекно. Долго правил он,
Взойдя, как Август, в юности на трон.
Себе и прозой и стихами славу
Он в царстве Глупости снискал по праву
И дожил до седин, из года в год
Приумножая свой обширный род.
Трудами утомлен, бразды правленья
Он вздумал передать без промедленья:
«Из чад своих престол вручу тому,
Кто объявил навек войну уму.
Природа мне велит не первородством
Руководиться, но семейным сходством!
Любезный Шедвелл[50]

— мой живой портрет,Болван закоренелый с юных лет.
Другие чада к слабому раздумью
Склоняются, в ущерб их скудоумью.
Но круглый дурень Шедвелл, кровь моя,
Не то что остальные сыновья.
Порой пробьется луч рассудка бледный,
На медных лбах оставив проблеск бедный.
Но Шедвеллу, в его сплошной ночи,
Не угрожают разума лучи.
Лаская глаз приятностью обличья,
Он создан для бездумного величья,
Как дуб державный, царственную сень
Простерший над поляной в летний день.
О гений тождесловья, ты им крепок,
А Шерли с Хейвудом[51] — твой слабый слепок.
Превыше их прославленный осел, —
Тебе расчистить путь я в мир пришел.
Я, норвичской дерюгой стан и плечи
Одев, учил народ, под стать предтече!
Настроив лютню, о величье дел
Хуана Португальского[52] я пел.
Но это лишь прелюдия звучала,
Вещая дня преславного начало.
Ты веслами плескал, держа свой путь,
И рассекал сребристой Темзы грудь
Перед монаршей баркою, раздутый
Сознаньем сей торжественной минуты.
Случалось ли глупцов, тебе под стать,
На одеялах Эпсома[53] качать?
А струны лютни трепетным аккордом
Твоим перстам ответствовали гордым.
Ты славословьем переполнен был.
Казалось, новый Арион[54] к нам плыл.
Писк дискантов и рев басов твой ноготь
Исторг, стремясь два берега растрогать.
Дошел до Писсинг-Элли твой глагол,
И эхом отозвался Астон-Холл.
А челн, плывущий по реке с рапсодом,
Так окружен был мелким рыбьим сбродом,
Что утренним казался бутербродом.
Стучал ты свитком в такт, как дирижер,
Азартней, чем ногой — француз-танцор.
Бессильны здесь балета корифеи,
Бессильна и стопа твоей „Психеи“.[55]
Обильный стих твой смыслом был богат.
В нем тождесловья упадал каскад.
Завистник Синглетон[56] о славе пекся.
Теперь от лютни и меча отрекся,
Виллериуса роль[57] играть зарекся».
Сморкаясь, добрый старый сэр умолк.
«Из мальчика, — решил он, — выйдет толк.
Мы видим по его стихам и пьесам,
Что быть ему помазанным балбесом».
У стен, воздвигнутых Августой[58] (страх
Замкнул ее, прекрасную, в стенах!),
Видны руины. Помня день вчерашний,
Когда они сторожевою башней
Здесь высились, от них превратный рок
Одно лишь имя «Барбикен»[59] сберег.
Из тех руин встают борделей стены —
Приют бесстыдных сцен любви растленной,
Пристанище разнузданных утех;
Хозяйкам стража не чинит помех.
Но есть рассадник[60] возле мест отравных,
Плодящий королев, героев славных.
Смеяться и слезой туманить взор
Там учится неопытный актер.
Там юных шлюх звучит невинный хор.
В сандальях Джонсон[61], Флетчер[62] на котурнахТам не могли снискать оваций бурных.
Лишь Симкину[63] доступен был сей храм,
Сей памятник исчезнувшим умам.
Двусмысленности по нутру предместью.
Словесный бой там вел и Пентон с честью.
Среди руин воздвигнуть сыну трон
Тщеславный Флекно возымел резон:
Сам Деккер предрекал: на этой куче, —
Рассудка бич и ненавистник жгучий, —
Успешно воцарится князь могучий,
Создаст «Психею», — тупости пример, —
И не один Скупец и Лицемер,[64]
Но Реймондов семейство, Брюсов племя[65]
Сойдут с его пера, лишь дайте время!
Молва-императрица всем как есть
Успела раззвонить благую весть.
Узнав, что Шедвелл будет коронован,
Из Банхилла и с Ватлинг-стрит, взволнован,
Потек народ. Украсили отнюдь
Не Персии ковры монарший путь,
Но бренные тела поэтов павших,
На пыльных полках книжной лавки спавших
И жертвой груды «Проповедей» ставших.
На Шерли с Хейвудом свалился груз —
Творенья Шедвелла, любимца муз.
Лейб-гвардию, — мошенников, лукавцев,
Отъявленных лгунов-книгопродавцев, —
Построил Херингмен,[66] их капитан.
Великий старец, думой обуян,
Взошел на трон из собственных созданий,
И, юный, одесную сел Асканий.[67]
Надежда Рима и державы столп,
Он высился в виду несметных толп.
Над ликом брови сумрачно нависли,
Вокруг чела витала скудость мысли.
Как Ганнибал клялся у алтаря,
Враждою к Риму с юности горя,
Так Шедвелл всенародно дал присягу
До гроба — Глупости служить, как благу,
Престол, отцом завещанный, блюсти
И с Разумом весь век войну вести.
Помазанье свершил святым елеем
Король, поскольку сам был иереем.
Избраннику не шар с крестом златым,
Но кружку с пивом, крепким и густым,
Вложил он в руку левую, а в правой
Был скипетр — атрибут монаршей славы,
«Страна Любви»,[68] владычества уставы,
Чем принц руководился с юных лет,
Когда «Психею» произвел на свет.
Помазанника лоб венчали маки.
Был в сем благословенье смысл троякий.
На левом рукаве уселись в ряд
Двенадцать сов,[69] — так люди говорят.
Ведь ястребов двенадцати явленье
Вещало Ромулу судьбы веленье.
И, знаменье истолковав, народ
Слал восхищенья клики в небосвод.
В тумане забытья властитель старший
Затряс внезапно головой монаршей.
Его объял пророческий восторг.
Дар божества он из нутра исторг:
«О небо, с твоего благословенья,
Пускай мой сын вместит в свои владенья
Ирландию с Барбадосом. Пусть он
Превыше моего воздвигнет трон.
Пускай пером своим, набрав разгон,
Перемахнет „Страны Любви“ пределы».
Король умолк. «Аминь!» — толпа гудела.
Он продолжал: — «Твой долг — достичь вершин
Невежества и наглости, мой сын!
Работая с бесплодным рвеньем отчим,
Успехам у других учись ты, впрочем!
Хоть „Виртуоза“[70] ты писал пять лет,
Ума в труде твоем ни грана нет.
На сцене Джордж,[71] являя блеск таланта,
Злит Ловейта, дурачит Дориманта!
Где Калли с Коквудом — там смех и шум:
Их глупость создал драматурга ум.
Твои ж глупцы, служа тебе защитой,
Клянутся: — „Автор наш — дурак набитый!“
Пусть каждый созданный тобой глупец
Найдет в тебе достойный образец.
Не копии, — твои родные дети! —
Они грядущих досягнут столетий.
Да будут умники твои, мой сын,
Точь-в-точь как ты, притом один в один!
Пусть не шпигует мыслью чужеродной
Сэр Седли[72] прозы Эпсома голодной.
Риторики срывая ложный цвет,
Быть олухом — труда большого нет.
Доверься лишь природе, — мой совет!
Пиши — и красноречия цветочки,
Как Формел,[73] ты взлелеешь в каждой строчке.
Он в „Посвященьях Северных“ помог
Непрошеным пером украсить слог.
Искать враждебной Джонсоновой славы —
Худых друзей отринь совет лукавый, —
Чтоб зависть к дяде Оглеби[74] зажгла
Твой дух, и папы Флекно похвала.
Ты — кровь моя! Ни родственные узы
Нас не связали с Джонсоном, ни музы.
Ученость он клеймит ума тавром,
На стих чужой обрушивает гром.
Как принц Никандр,[75] любовью неуемной
Надокучает он Психее томной
И в прах напев ее разносит скромный.
Дешевку продает за чистоган;
Театр суля, готовит балаган.
У Флетчера накрал он отовсюду!
Так Этериджа ты в свою посуду
Сцедил, чтоб масло и вода текли
К тебе, а мысли чтоб на дно легли.
Обычай твой — не повторяя дважды,
Сплесть шутку новую для пьесы каждой.
Лишь в юморе я вижу цель и суть.
Мне предначертан скудоумья путь.
Писания твои перекосила
Влекущая в том направленье сила.
Равнять ты брюхо с брюхом не спеши:
Твое — тимпан возвышенной души!
Ты бочку бы в себя вместил с излишком,
Хоть полбочонка не займешь умишком!
В трагедии твой вялый стих смешон.
Комедия твоя наводит сон.
Хоть желчи преисполнен ты сугубой,
Твоя сатира кажется беззубой.
С пером твоим ирландским,[76] говорят,
Соприкоснувшись, умер злобный гад,
Что в стих тебе вливал змеиный яд.
Не ямбов едких славою заемной
Прельщайся ты, но анаграммой скромной.[77]
Брось пьесы! Вместо сих забав пустых
Ты облюбуй край мирный, Акростих.
Восставь алтарь, взмахни крылами снова,
На тысячу ладов терзая слово.
Своим талантам не давай пропасть!
На музыку свой стих ты мог бы класть
И распевать под звуки лютни всласть».
Но люк открывшим Лонгвиллу и Брюсу
Совет певца пришелся не по вкусу.
Его спихнули вниз, хоть бедный бард
Пытался кончить речь, войдя в азарт.
Задул подземный вихрь, и седовласый
Певец расстался вмиг с дерюжной рясой,
Что осенила плечи лоботряса.
При этом награжден был сын родной
Ума отцова порцией двойной.