Европейское воспитание

— Я точно не знаю. Это особый вид ненависти.

— Наши дети никогда не будут голодать. Они никогда не будут замерзать.

— Никогда.

— Обещай мне.

— Обещаю тебе. Я сделаю все, что смогу.

По ночам они часто просыпались от неумолчного воя: по лесу рыскали голодные волки, и утром Янек находил их следы возле землянки. Лес обнажился и побелел. По снегу блуждали вороны и подолгу каркали. Снег полностью завладел лесом, и на его белизне люди все больше походили на черных муравьев, волочащих в свои норы смешные веточки, — настойчивых, шатающихся, измученных холодом. Отныне вся их жизнь была направлена к единственной цели: поддержать огонь. В городах захватчики ждали лета, чтобы отправиться на новые завоевания, а в лесах человеческая надежда слабее луча зимнего солнца упорно не хотела умирать. Люди больше не интересовались городскими новостями и не разговаривали, их лица морщились от холода и становились такими же заскорузлыми, как старые деревья. Только изредка из деревни возвращались братья Зборовские, подносили к огню свои руки с задубевшими от холода пальцами и говорили кратко:

— Они еще держатся.

19

В один из таких морозных дней, когда сердца людей и зверей понемногу цепенели, а жизнь ждала лишь таинственного знака, чтобы остановиться, умер Тадек. Он умер ночью, во сне, лежа у огня, и даже молодая женщина, сжимавшая его в объятиях, не заметила его ухода. Накануне он почувствовал себя лучше. Он перестал кашлять, температура у него спала. Он попросил Добранского прочитать ему отрывок из книги.

— Не стоит, — сказал Добранский. — Попробуй немного поспать.

— Сегодня я хорошо себя чувствую. Кто знает, Адам, может, я скоро смогу совершать вылазки на дороги?

— Вполне возможно.

— Весной мы будем делать налеты на немецкие колонны… Правда?

— Да. Весной.

— Нужно изо всех сил помогать людям, сражающимся под Сталинградом.

— Изо всех сил. Не двигайся, Тадек.

— Мне хорошо. Адам, почитай мне что-нибудь.

— Что же ты хочешь, чтобы я тебе прочел?

— Сказку.

— Хорошо. Не говори много. А то начнешь кашлять.

— Сказку, героем которой буду я. Волшебную сказку, в конце которой я умру, но не от туберкулеза, а в бою.

— С удовольствием. Только лежи спокойно. Положи голову сюда… вот. Я расскажу тебе одну историю.

— Начинай…

— Сейчас, сейчас…

Польский летчик-истребитель Тадек Хмура умирает. Он лежит на спине в траве, в глубине густой английской рощи. Его разбитый самолет валяется в нескольких шагах от него: крылья сломаны, а винт глубоко вошел в землю, словно меч. Его сломанный позвоночник не чувствует боли, и тело кажется ему чужим. «Проклятое тело!» — печально думает он с любовью хозяина к своему верному псу. Его взгляд начинает туманиться…

— Это называется волнующей минутой, — прошептал Тадек.

Но вдруг он замечает, что кусты перед ним шевелятся, и из-за шелковицы высовывается глупая физиономия Пеха. Пех смотрит на Тадека с отвращением, язвительно гогочет и выходит из кустов с бутылкой виски в руке…

— Если бы это было правдой! — пробормотал Пех.

— Замолчи…

В этом появлении есть что-то неожиданное. Тадек это хорошо чувствует, но в своем нынешнем состоянии не может сосредоточиться и определить, что именно. Впрочем, аэродром находится всего в нескольких милях отсюда, и там должны были видеть, как его самолет упал в лес. Пех склоняется над Тадеком и подносит к его губам горлышко бутылки. Тадек пьет и понимает, что виски, как и прежде, пить приятно. Затем он видит, как из зарослей появляется его товарищ по эскадрилье Адам Добранский. Добранский ведет себя очень некрасиво. Он смотрит на запутавшееся в парашюте тело с глубоким отвращением.

— Как колбаса! — заявляет он, усаживаясь в траву. — Передай мне виски. Ну что, сбили?

Тадек оскорбительно бурчит что-то в его адрес и, в свою очередь, требует бутылку. Он понимает, что никому до него нет дела. И продолжает умирать.

— Тихо! — прошептал Пех. — Он спит.

Тадек открыл глаза.

— Я не сплю. Продолжай.

Он умирает, его жалкое, беспомощное тело лежит на земле, а его лучшие друзья делают вид, что все это — сущие пустяки. Он, конечно, не требует от них, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, но можно было хотя бы не напиваться.

— Могли бы, по крайней мере, обнажить головы, — с достоинством подсказывает он им. — Не стесняйся, Пех. Если устал пить стоя, можешь усесться на меня, — добавляет он трагическим тоном.

К его громадному удивлению, Пех тотчас садится к нему на живот, сжимая в руке бутылку. Но Тадек не чувствует его веса. Напротив, у него такое ощущение, будто он наблюдает за всем со стороны, словно это запутавшееся тело больше не принадлежит ему.

«Все обстоит гораздо хуже, чем я думал», — думает он, впадая в уныние.

— Даже не пытайтесь меня ободрить! — храбрится он. — Я знаю, что со мной!

— А ты думал, у нас еще остались какие-то иллюзии? — говорит Пех. — Cheers![47] — Он пьет. — Если ты видел, как гибнет дело всей твой жизни… — декламирует он.

— Я? — стонет Тадек. — Киплинг?