Европейцы

Позже она была откровеннее на этот счет: произошло несколько коснувшихся ее событий. И среди прочих прежде всего то, что Байт досидел с нею до конца финской пьесы, в результате чего, когда они вышли в фойе, она не могла не познакомить его с мистером Мортимером Маршалом. Сей джентльмен явно ее поджидал, как и явно догадался, что ее спутник принадлежит к Прессе, к газетам – газетчик с головы до пят, и это каким-то образом подвигло его любезно пригласить их на чашку чая, предлагая ее выпить где-нибудь поблизости. Они не видели причины для отказа – развлечение не хуже других, и Маршал повез их, наняв кеб, в маленький, но изысканный клуб, находившийся в той части города, которая примыкает к району Пикадилли, – в место, где они могли появиться, не умаляя исключительности своего журналистского статуса. Приглашение это, как они вскоре почувствовали, было, собственно, данью их профессиональным связям, тем, которые бросали в краску и трепет, томили мукой и надеждой их гостеприимного хозяина. Мод Блэнди теперь уже окончательно убедилась, что тщетно даже пытаться вывести его из заблуждения, будто она, неделями недоедавшая и нигде не печатавшаяся, а сейчас, в эти мгновения, когда ей совали взятку, осознавшая, что напрочь лишена способности кого бы то ни было пробивать, может быть полезна ему по части газет, – заблуждения, которое, по ее меркам, превосходило любую глупость, вызванную чрезмерной восторженностью. Чайная зала была выдержана в бледно-зеленых, эстетских тонах; налитые доверху хрупкие чашки дымились густым крепким янтарем, ломтики хлеба с маслом были тоненькими и золотистыми, а сдобные булочки открыли Мод, как зверски она голодна. За соседними столиками сидели леди со своими джентльменами – леди в боа из длинных перьев и в шляпах совсем иного фасона, чем ее матроска, а джентльмены носили прямые воротнички вдвое выше и косые проборы много ниже, чем Говард Байт. Беседа велась вполголоса, с паузами – не от смущения, а чтобы показать сугубую серьезность ее содержания, и вся атмосфера – атмосфера избранности и уединенности – казалась, на взгляд нашей юной леди, насыщенной чем-то утонченным, что разумелось само собой. Не будь с нею Байта, она чувствовала бы себя почти испуганной – так много ей предлагали за то, чего исполнить она никак не могла. В памяти у нее застряла фраза Байта о разбитом окне, и теперь, пока они втроем сидели за столиком, она мысленно оглядывалась, нет ли вблизи ее локтя какой-нибудь хрупкой поверхности. Ей даже пришлось напомнить себе, что ее локоть, вопреки характеру его обладательницы, ни на что здесь не нацелен, и именно по этой причине условия, которые, как она сейчас осознала, по-видимому предлагаемые ей за возможные услуги, нагоняли на нее страх. Что это были за услуги – как нельзя яснее читалось в молчаливо-настойчивых глазах мистера Мортимера Маршала, которые, казалось, не переставая говорили: «Вы же понимаете, что я хочу сказать, вы же видите мою сверхутонченность – не могу объясниться прямо. Поймите: во мне что-то есть – есть! – и при ваших возможностях, ваших каналах, право же, ничего не стоит всего лишь… ну чуточку поблагодарить меня за внимание».