Европейцы

– Да, ты совсем другая, – буркнул он. – Настолько другая, что, боюсь, я упустил свой шанс. Да? Твой змий-искуситель меня мало волнует, но тут есть еще кое-что, о чем ты мне не говоришь. – Молодой человек, уперев плечо в стену, а рукою перебирая ножи, вилки и ложки, отрешенный, опустошенный, словно без видимой цели, ронял фразу за фразой: – У тебя появилось что-то еще. Ты вся сияешь! Нет, не вся, потому что тебе не удается довести меня до белого каления. Никак не получается распалить до того накала, до которого хочется. Нет, ты сначала обвенчайся со мной, а потом испытывай на прочность. И впрямь, почему бы тебе не продолжать? Я имею в виду – украшать его ленч? – Тон вопросов был шутливый, словно он задавал их просто так, да и ответа на них он ни секунды не ждал, хотя у нее, скорее всего, нашелся бы мгновенный ответ, не будь шутливый тон не совсем то, чего она от него ждала. – Он пригласил тебя туда, куда он нас тогда водил?

– Нет, зачем же… Мы завтракали у него на квартире, где я уже была. В среду ты все прочтешь в «Мыслителе». По-моему, я ничего не смазала – там, право, все изображено. На этот раз он мне все показал: ванную, холодильник, пресс для брюк. У него их девять, и все в ходу.

– Девять? – угрюмо переспросил Байт.

– Девять.

– Девять пар?

– Девять прессов, а сколько брюк, не знаю.

– Ай-ай-ай, – сказал он, – это большое упущение. Недостаток информации читатель сразу почувствует и вряд ли одобрит. Ну и как, тебя эти приманки достаточно прельстили? – поинтересовался он и тут же, так как она ничего не ответила, не сдержавшись, спросил с какой-то беспомощной искренностью: – Скажи, он и в самом деле рвется тебя заполучить?

Она отвечала так, словно тон вопроса допускал забавную шутку:

– А как же. Вне всякого сомнения. Он ведь принимает меня за такую особу, которая круглый год заправляет всем и вся. То есть в его представлении я принадлежу вовсе не к тем, кто сам непосредственно пишет о «нашем доме» – благо свой у меня есть, – а к тем, кто благодаря тому, что вхож в Органы Общественного Мнения, поставляет (в чем ты дал ему случай убедиться) пишущих. И он не видит, почему и ему – если я хоть вполовину порядочная – не зреть свое имя в печати каждый день на неделе. Он для того вполне годится и вполне готов. А кто, скажи на милость, подойдет для такого дела лучше, чем та, что разделит с ним кров. Все равно что завести сифон, эту роскошь бедняков, и изготавливать содовую дома – собственную содовую. Дешево и сердито и всегда стоит на буфете. «Vichy chez soi»[130]. Свой репортер у себя на дому.

Ее собеседник помедлил с ответом:

– Э, нет, шалишь! Твое место у меня на буфете – такую шипучку днем с огнем не сыщешь! Значит, он, худо-бедно, метит на место Бидел-Маффета!

– Именно, – подтвердила Мод. – Спит и видит.

Сейчас она, как никогда, была уверена, что эта реплика не останется без последствий.

– Неплохое начало, – откликнулся Байт, но больше не проронил ни слова: казалось, как ни распирало его от желания излить душу, Мод увела его мысли в сторону.

Тогда заговорила она:

– Что ты с ним делаешь, с беднягой Биделом? Что, скажи на милость, ты из него делаешь? Ведь стало еще хуже.

– Разумеется, еще хуже.

– От него просто прохода нет: он кувыркается на каждой крыше, выскакивает из-за каждого куста. – В тоне ее прозвучала тревога. – Небось твоих рук дело?

– Если ты имеешь в виду, что я с ним встречаюсь, – да, встречаюсь. С ним одним. Не сомневайся – на него не жалеют краски.

– Но ведь ты работаешь на него?

Байт помолчал.

– Добрых полтысячи человек работает на него, только дело за малым – в том, что он называет «эти адовы силы рекламы», под которыми разумеет десять тысяч других, что работают против него. Нас всех, по сути, привлекли… чтобы отвлекать публику от всего такого, ну, вот наши усилия и создают этот оглушительный шум. Всегда и везде, в любой связи и по любому поводу сэр А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, объявляет публике, что не желает, чтобы его имя везде упоминали, а в результате оказывается, что это его желание прямиком способствует тому, что оно появляется во сто крат чаще или, несомненно и самым поразительным образом, ниоткуда не исчезает. Машина умолчания ревет, как зоосад в часы кормления зверей. Он не может исчезнуть; он слишком мало весил, чтобы уйти на дно; а ныряльщик всегда обнаруживает себя плеском. Тебе угодно знать, что я при сем делаю? – развертывал Байт свою метафору. – Удерживаю его под водой. Только мы с ним – на середине пруда, а берега осаждают толпы любопытных. Того гляди, не сегодня завтра поставят турникеты и начнут взимать плату. Вот так обстоят дела, – устало улыбнулся он. И, переходя на какой-то странный тон, добавил: – Впрочем, думаю, завтра ты сама все узнаешь.

Он наконец-то ее пронял; она разволновалась:

– Что узнаю?

– Завтра все выйдет наружу.

– Почему ты сейчас мне не скажешь?