Евсения

— Да, обычные картины, — скривился, выпрямляясь в полный рост мужчина. — Правда, запрещены в Джингаре, а значит и здесь, в Ладмении, тоже — в черном списке у Прокурата. Их в свое время написал один, очень талантливый художник. А вся канитель с этим запретом, «хамром», по-арабски, и началась с того, что служил он евнухом при султанском гареме.

— Стах, говори яснее, — нетерпеливо нахмурила я лоб.

— Так я и говорю, что запечатлевал он на своих полотнах тех, при ком служил. И все бы ничего — если б потом картины эти не стали доступны восторженной публике вне стен дворца. Все двадцать восемь штук.

— А если, еще… яснее?

— Рисовал он султанских жен и наложниц в их естественной среде — на подушках, среди цветов и в тому подобной обстановке. А те, от скуки, ему в тихушку позировали. Причем, в обнаженном виде. Они же не знали, что автор коллекции, вдруг, захочет широкой известности?

— А-а-а… — тоже широко открыла я рот. — Обнаженные дамы, значит?

— Ну да… Вставай, Евсения, пошли. Хватит с нас на сегодня вопросов и ответов, — подтянул меня за руку мужчина, но, меня, вдруг, ступор накрыл:

— Погоди, погоди. А вот та дама, что проявилась, как морок в моем доме, она могла быть из той, запрещенной коллекции? Как ты думаешь?

— Я сейчас не совсем понял?

— Ну-у, вот эта… О-ой… — Любоня, проходящая мимо с полотенцем в руке, на миг замерла, потом окинула спокойным, оценивающим взглядом уже знакомую «соперницу» и со вздохом констатировала:

— Срам-то, какой, Мокошь — благочестивица.

— О, госпожа души моей, ты, несомненно, гораздо ее лучше. И местами даже…

— Пасть свою похабную закрой. Стах, а ты на вопрос мой ответь.

— Да. Вполне могла, — изумленно повернулся ко мне мужчина. — Я видел несколько копий других картин из того же собрания в одном… музее. Стиль тот же, да и выбор натуры. Евсения, а…

— Ага… — оторвала я взгляд от, во второй раз, с позором тающего морока. — Ольбегу, значит, от аланта не только Омега досталась, но и его незаконная живопись. Я эту коллекцию видела у него в доме… как раз, в этом самом стиле. Потому и изобразила по памяти.

— Евсения… ну ты даешь.

— Я вас за стол не пущу, пока не смоете с себя всю ночную гадость. Так и знайте, — да-а… А вот, подружка моя, взамен исчезнувших страхов очень быстро возвратила свой прежний командный тон…

Вода… Она все смывает. Уносит с собой далеко-далеко. И больше не возвращает. Вот и нам бы так… научиться. Чтоб каждая плохая мысль, каждое темное воспоминание, раз черкнув по душе, навек уносились прочь. Но, к сожалению, такое вряд ли возможно, и память нам нужна, чтоб зарубки, оставленные болью на душах, заставляли умнеть. Или, хотя бы, быть осторожнее…

— Евсения… Евсения, ты льешь мимо.

— Ой, извини, — вновь направила я водяную струю из бурдюка на голую спину Стаха. — Рубашку жалко. Красивая была… Синяя.

Мужчина фыркнул, мотнув головой, и брызги с его волос радужно разлетелись повсюду:

— Подумаешь, рубашка. Туда ей и дорога, — стянул он с моего плеча льняное полотенце. — Она вообще несчастливой оказалась.

— Это почему?

— Да потому что, в обоих случаях, когда я ее надевал — обязательно получал в челюсть. И в Солнцеворот и вчера. Так что, сожжем ее в костре, как символ.

— Символ потерпевшей челюсти?

— Ну да… Евсения, — исчезла, вдруг, с мужского лица улыбка. — Я все же скажу тебе.

— Стах…

— Пожалуйста, выслушай… Мы не можем исправить свое прошлое. У нас нет над ним власти. Но, и живем мы не в нем. Мы живем сейчас, в этот самый миг и в этом самом месте. Стоим напротив друг друга, смотрим друг другу в глаза и живем. Ты меня понимаешь?

— Ага. Стоим и живем… сейчас.

— Сейчас… И над этим «сейчас» у нас есть власть. И именно в этом «сейчас» я очень сильно постараюсь, чтобы тебе больше не было больно. А еще сделаю все, чтобы ты научилась мне доверять. Потому что я тебя люблю и для меня это тоже — вопрос жизни.

— Но, я тебе уже доверяю. Иначе бродяжничала бы сейчас в гордом одиночестве.

— Доверяешь? — приблизился ко мне мужчина вплотную и осторожно приложил свои прохладные ладони к моему лицу. — Тогда, закрой глаза.

— Зачем?

— Но, ты же мне доверяешь? — насмешливо прищурился он.

— Хоро-шо…

Легкий порыв ветра сначала прошелся по моему мокрому лбу, носу и щекам, а потом, после глубокого вдоха сосредоточился на еще распухших губах:

— Вот сейчас я подул, и у тебя все сразу заживет… Так мне мама всегда говорила, — тихо произнес Стах и я, не открывая глаз, поняла, что он в этот момент улыбается… Поэтому тут же расплылась в ответ:

— О-ой…

— Но, к сожалению, не так быстро, любимая, как хотелось бы… Очень бы хотелось, — а вот теперь он уже откровенно смеялся…

«Прикорнуть в тени до обеда» у меня, как ни усердствовала, все же, не вышло. Сначала долго ворочалась на жесткой дорожной подстилке, развлекая себя подсматриванием то за ползущими по небу облаками, то за сопящей под боком Любоней. И, в конце концов, не выдержала и сама отползла под дуб бдить на пару с Тишком за округой. Бес — на ветке, я — в траве и болтая между собой вполголоса.