Exegi monumentum

— Мы и сами толком не знаем. Не исключено, существа из иных миров. О них много пишут сейчас, говорят еще больше. То там появляются, то здесь. Похищают людей, выспрашивают, вызывают сенсации. Только я в сенсации особо не верю; отвлекающие маневры, не больше. Они буднично действуют — так, как с вами бывало. Облюбуют, наметят человека посодержательнее, начинают вне­дряться в сознание. Да Бог с ними, я не о них; вас от них мы, как могли, оградили, и ладно. Я о вас, назрело давно...

Дверь открылась, просунулась в аудиторию добродушная патлатая голова. Повела очами, исчезла: нерадивый студиоз кого-то искал.

— Смятение УМЭ, так я понимаю? И везде смятение; значит, опять за монументы возьмутся! Уж, казалось бы, воздвигают какой-нибудь монументище, века бы ему стоять, а он десять годков проторчит, а потом трос потолще на шею, прицепили к трактору, и пошел! Потащили! И вы лучше меня должны знать, что всегда так, всегда: христиане ломают языческих идолов, коммунисты крушат царей, полководцев. Теперь очередь коммунистов настала. А потом свои, новые монументы ставить учнут, я заранее знаю, какие...

— И я знаю. Христианские, это во-первых. Сергию Радонежскому уже, гово­рят, спроектировали.

— Во-во, христианские. А во-вторых... Во-вторых, широко говоря, либераль­ные, борцам за права человека. Академику Сахарову неужели же не воздвигнут? Солженицыну. При жизни, возможно, и нет, тут властитель дум рыкнет демон­стративно, возбранит, а настанет время, натыкают. И в Ростове, над Доном: на реку-де смотрит, тут метафора будет, река жизни. И в Москве — возможно, перед Союзом писателей. В Казахстане, в Экибастузе, даже если и отделится Казахстан. И еще собирательные пойдут монументы, скажем жертвам репрессий. Основной же поток — и его в 33-м отделе особенно ждут — монументы-метафоры. Гений Эрнста Неизвестного наконец повсеместно признают, тут мы тоже постараемся, руку приложим, а то не могло наше ведомство мракобесов преодолеть, реалистов; оказались они посильнее всех нас, выжили великого художника за бугор да еще и на нас свалили. А теперь... Его дело, где будет он жить, а поставит он веку нашему памятник. Разуму. Древо жизни опять же, а на древе — фигуры, лица...

— Коллекторы? Значит, нашего брата, лабухов, на древо повесите, и висеть они будут, аки ангелочки на елке? То-то весело!

— Неизвестный — гений, стало быть, человек простодушный. Невдомек ему, что за каждым его проектом у нас в 33-м отделе следят, собирают эскизы, фотографируют, видеофильмы снимают. Ведем новые разработки: собирание пси­хоэнергии не с каких-то там гипсовых Лукичей, а с метафор, с великого сокрови­ща человечества. Тут все ново, все неведомо тут. Но на Западе опыт кое-какой накопился, с композиции из таврового железа энергии набирается предостаточно, только, сами знаете, снимать ее трудно, да... Композицию из железных полос коллектором никак не заменишь, а с железок психоэнергию поди-ка сними. Пропадает она, распыляется...

Проглотил таблетку, на этот раз желтенькую. И продолжил, покосившись на дверь, за которой шумел УМЭ — прилагательное искали:

— Российский! РУЭ! — рокотало из коридора: шла какая-то группка, спорили.

— А может, УМЭ оставить? Только «эм» пусть означает «международная». Университет международной эстетики!

Пререкаясь, дальше пошли. Голоса стихали, Смолевич прислушался, улыб­нулся:

— Ладно, я не о том хотел с вами потолковать. Дело странное и страшное вам хочу предложить...

— То, что страшное давно назревает, я чувствовал. А что именно?

— Да не знаю, как и сказать. Но хотите — не верьте, а такого я еще не предлагал ни-ко-му...

Яша сына проводил до порога развеселой, флажками украшенной школы.

Яша нес цветы, гладиолусы,— достал где-то: алые, жгуче-оранжевые. За спиною у Антонина ранец с учебниками. Пишет грамотно, грамотнее отца, хотя тройки бывали, но достигал и четверок. Иногда говорил, что научится писать совсем без ошибок. Тогда станет писателем и напишет большую-большую книгу. «Про что?» — Яша спрашивал. «А про все!» — цедил Антонин запоздало щерба­тым ротиком.

Яша радовался. Гордился наследным принцем, хотел видеть в сыне юного фараона. А вернется из Белых Столбов великий гуру Вонави, выждет время, впадет в ежегодный транс и признает он в Антонине... Уж кого-нибудь да признает!

Ребятишек построили. Чинно, по классам, втягивались разноголосые щебечу­щие цепочки в школьный подъезд. В дверях Антонин обернулся, рукой помахал отцу. Хорошо!