Ежедневные заботы

«Как полагаешь, могу ли я на основе представленных работ выписаться из Союза писателей и вписаться в Союз художников? Жду ответа. К.»

Я протянул через стол клочок бумаги с ответом:

«Поскольку ты одинаково плохо пишешь и рисуешь, советую вписаться в Союз архитекторов. С.»

Он опять застрочил и прислал записку тем же маршрутом: «Я только сейчас понял, что начальные буквы наших имен — К и С — образуют название одной небезызвестной жидкости («КС» — старая популярная марка грузинского коньяка. — А. К.). Не принять ли нам это совпадение как перст, указующий на характер желательной деятельности после совещания?» Меня не нужно было долго уговаривать, и я написал наискосок по листу наподобие резолюции: «Принять!»

Юмор его был беззлобным, даже не насмешливым. Конечно, благороднее всего острить на свой счет (мне это не всегда удавалось, прихватывал и других).

Как бы я определил очарование этого человека для себя? Постоянно напряженная работа мысли в сочетании с постоянной готовностью к озорству. (В последние годы это второе его свойство, увы, уходило куда-то прочь.) О его развитом чувстве долга я еще скажу. Он уважал в человеке достоинство и готов был в случае необходимости помочь его защитить. Он старался быть справедливым в суждениях о своих недругах и даже особенно беспристрастным. Намеренно заниженные оценки лично ему несимпатичного человека не приносили ему удовлетворения. Такую необъективность он расценил бы как свою слабость. Он был доверчив. Иногда этим пользовались люди, похожие на рыб-прилипал, которые «сопровождают» сильных и крупных хозяев морских пучин.

Симонов обладал необычайно развитым чувством долга. Он хотел быть точным, обязательным. Он не забывал сегодня того, что обещал или сказал вчера. Он никогда, по крайней мере в наших отношениях, не стремился «казаться». Он был естествен и оставался самим собой в очень сложных перепадах жизни. В его представлениях я никогда не находил низменно-эгоистической основы, в заблуждениях — упрямства.

Он не был безгрешен. Случалось ему ошибаться и в личных отношениях и в общественной сфере. Но так как он был начисто лишен фанаберии, вздорности, то и ошибки эти он преодолевал, хоть и не без труда, но решительно. Он был человеком открытым, правда, чья-то «душа нараспашку», да еще навязываемая другому, или пустая словоохотливость были ему чужды и неприятны.

Я превыше всего ценю в людях развитое чувство долга. И если возможно самому признать в себе какое-либо достоинство, то хотел бы выбрать именно это. Мне кажется, что Симонов доводил его до педантизма, и коли наши недостатки суть продолжения наших же достоинств, то Симонов, беря на свои плечи сверхповышенные обязательства, очень часто, слишком часто, иногда месяцами и годами загонял себя в форменный цейтнот.

Подозреваю, что он и не мог иначе, а то, что я здесь назвал педантизмом, на самом деле выражало издержки того чувства долга, которое ставило перед ним все новые и новые задания, не давая буквально ни отдыха, ни срока, а в конце концов уже наперекор его реальным силам и даже практической необходимости.

Было такое время, когда его общественные и литературные обязанности сузились. Он перестал активно работать в Союзе писателей, ушел из редакции «Нового мира». Ну, думал я, нет худа без добра: теперь Симонов наконец завершит роман, отдохнет вволю.

Ничего подобного! Все осталось по-старому. Он читал горы чужих рукописей, отвечал на каждое из бурного потока писем, вливавшегося в двери его квартиры, хлопотал по разным делам знакомых и незнакомых.

3

Когда-то давно, когда Симонов еще жил на Ленинградском шоссе, возле Беговой, он купил себе в комиссионном магазине новенький бухарский, видимо, заказной халат. Роскошь этого одеяния, располагающего к восточному «кейфу», дремотным, неторопливым размышлениям о бренности земного, вызвала во мне почтение. Но пока я благоговейно разглядывал его загадочный узор, в кабинет хозяина было внесено приобретенное там же, где и халат, глубокое кресло, похожее на то, в котором покоил себя старик Джолион из «Саги о Форсайтах».

— Что все это значит? — спросил я, пораженный.

— Ничего особенного. Я внял твоим призывам и создаю себе условия для отдыха.

Он снял пиджак, надел халат и погрузился в пружинную бездну почти двуспального кресла. При этом он еще обернул ноги старым пледом и закурил трубку.

— Ну как? — спросил Симонов, весьма довольный соединением традиционных аксессуаров классической безмятежности со своим намерением предаться отдохновению.

— Неслыханно! Висячие сады Бомбея, комната отдыха матери и ребенка, Бахчисарайский фонтан, — я щедро комментировал всю эту картину роскошного «кейфа».

Симонов окутал себя облаком табачного дыма. С некоторым трудом, как мне показалось, навел на лицо сонно-мечтательное выражение и, фальшиво зевая, посоветовал:

— А на твоем месте я бы поработал. Вон на столе лежит толстенная рукопись. Пока я пообнимаюсь с Морфеем, ты бы ее почитал, нечего бездельничать.

Мы только-только заехали к нему после трудного рабочего дня, и у меня были другие планы.