Ежегодный пир Погребального братства

Матильда плакала и молилась долго, безутешно, достаточно долго, чтобы мать успела вылизать новорожденного кабанчика, а он — впервые напиться молока и, подкрепившись материнским нектаром, неуклюже встать на ножки, и отправиться в мир, подталкиваемый рылом и пятачком кабанихи, очень скоро забыв обстоятельства, при которых он покинул предыдущую жизнь.

Отплакав свое, Матильда поняла, что нужно действовать; и уложила тело прямо — с почтением и большим трудом, ибо, несмотря на худобу, покойник был тяжелым, и подумала, что в человеке весомы кости, а не жир или душа, поскольку ни того, ни другого у него не осталось. Она скрестила ему руки, закрыла глаза, перекрестилась и снова заплакала, пронзенная горем. Она была доброй католичкой и не могла помыслить, что старый священник теперь резвится под сенью листвы, спотыкаясь и пошатываясь, но уже не как пьяный, каким он изредка бывал при жизни, а как молоденький кабанчик, которым он стал теперь: она утешилась, представив его в раю, среди ангелов.

Похороны прошли через три дня и не слишком удачно. Присутствующие жалели, что надгробную речь читал не сам покойный: поминальный жанр ему особо удавался; к тому же великая вещь — привычка: звучавший с кафедры голос незнакомого священника с певучим акцентом, явно неместного происхождения, придавал всей церемонии что-то экзотическое, несерьезное, отпускное, отчего по контрасту святоши запричитали громче обычного; нежданное отступление от канона побудило немногих присутствовавших мирян обсудить обстоятельства смерти, шепотом и пихая друг друга локтем в бок, потом помянули покойного минутой молчания; наконец в последний раз взглянули на него в окошко гроба, и могильщики, в тот день на удивление трезвые, приступили к выполнению обязанностей. Определив гроб на место, одни пошли в кафе, другие — на работу. Матильда увидела мужа, когда он слезал с трактора. Ее муж вообще не бывал в церкви, и она его этим никогда не попрекала, ибо чувствовала в нем глубокую, истинную веру, веру человека земли, послушного временам года, столь близкого к повседневному чуду природы, что он неизбежно должен по-своему чтить Создателя, хотя и отправился сегодня на посевную, а не на похороны кюре Ларжо, — все знали, что тот был совсем не святой, а всего лишь священник, как бы сильно ни хотела Матильда, чтоб он был именно святым; муж ее вдоволь наигрался с ним в карты вечерами в кафе «Рыбалка», куда ходил за крючками, грузилами и белыми-белыми опарышами, которые кишели в опилках и, забытые на дне торбы, превращались в роскошных серебряных мух. Муж Матильды пил, но меньше других; мог шлепнуть кого-то из детей, но реже других; не изменял жене и оставлял семейный кров, лишь уходя на рыбалку или охоту и тем самым бросая в Колесо новые когорты страждущих душ — судаков, щук, фазанов, куропаток или зайцев, возможно дававших приют душам великих первопроходцев или славных воителей — как знать? А во всяком случае, охотнику и рыбаку то было неведомо. Его часто встречали на рассвете где-нибудь на равнине, с собакой, с переломленным ружьем, висящим на локте, в кепке, натянутой по уши, с красными от холода щеками и носом, и тут же окликали с какой-нибудь горки — эй, Гари! — ибо именно так звали все мужа Матильды. Прозвище тянулось из сумерек детства, и никто не помнил, по какой причине или в силу какого сходства оно возникло, но для всех он стал Гари, а уж для завсегдатаев кафе «Рыбалка» и подавно, — причем так прочно, что, избрав его секретарем Общества охотников, народ с удивлением вспомнил — при заполнении официальных бумаг, — что на самом-то деле он вовсе Патрис.

Так что Матильда поцеловала своего Гари, слезшего с трактора, и грустно пошла на кухню: нет, не варить ей больше еды для отца Ларжо, так любившего зимними вечерами доедать остатки супа, щедро плеснув в него красного, и эту жижу сначала как бы лакал, а потом просто ухватывал тарелку руками, подносил к раскрытому рту и, крепко зажмурившись, допивал: раз — и кончено! Не будет больше никто шумно переводить дух, а потом еще доливать в тарелку маленько красного, крошить туда еще ломоть хлеба и ждать с блестящими от нетерпения глазами, пока он размякнет. Матильда стенялась стоять и смотреть. Она неуклюже прощалась с любимым священником, но тем пристальней следила за ним в окно со двора: едва суп исчезал, а фермерша выходила, он неизменно переходил на водку, и Матильда думала: святой человек, даже недостатки его — продолжение достоинств; он прощал себе то же, что спускал и своей пастве, и был стоек в пьянстве и в великодушии так же, как другие — в грехе, и столь добр, что, начиная милосердие с себя, дозволял себе в одиночестве неслабую дозу сливовицы, щедрый дар своего вертограда, которую гнал подпольно при добром попустительстве жандармерии его любезный сосед, забирая лишь четверть урожая богослужителя для личных нужд.