Ежевичная водка для разбитого сердца

– Знаешь что? Я в это ни капельки не верю. Я понимаю, почему ты мне это говоришь, понимаю, как это важно, чтобы я правильно оценила работу, которую я проделала сама на пройденном пути… – Я сделала короткую паузу, осознав, что сказала «на пройденном пути» без тени иронии, и продолжала: – Но, честно говоря, я знаю, что если мне лучше, то это на девяносто девять процентов благодаря моим друзьям, тебе и…

– Знаешь, ты можешь назвать его имя.

Я уже упоминала ей о Максиме, всякий раз ерзая, точно испуганная девчонка. Я говорила себе, что надо о нем рассказать, но что-то мне ужасно мешало. Я не хотела облекать в слова то, что переживала с Максимом, я ни за что не хотела укоренять наши отношения в пошлой реальности, банально описав их моему психологу.

– Максим, – процедила я сквозь зубы.

Жюли не удержалась от смешка:

– Хочешь, поговорим о том, почему ты не способна говорить о нем?

– Нет.

– О’кей.

Как и всякий раз, когда Жюли признавала мою правоту или уступала моей просьбе, я удивилась. Она уже раз десять объясняла мне, что в ее задачи не входит вытягивать из меня информацию, которую я не хочу разглашать, но я никак не могла этому поверить, что ее явно очень забавляло.

– О чем же тогда ты хочешь поговорить?

– Ну… о том, что у меня вроде бы все хорошо – и мне это почти странно?

Жюли широко улыбнулась, как будто я сделала ей подарок: эта тема, похоже, ей нравилась.

– Начни, пожалуйста, с определения «странного» для меня.

– Почти странно, – уточнила я, словно этот нюанс имел основополагающее значение. Жюли кивнула, давая понять, что слышала, но продолжала смотреть на меня с видом инквизитора.

– Я говорю это, потому что… потому что, думаю, какая-то часть меня вообще не ожидала, что когда-нибудь станет лучше?

Я сама на себя злилась за то, что, говоря о себе, изъяснялась совсем как Одреанна и заканчивала все утвердительные фразы вопросительными знаками. Эту тему мы с Жюли уже пространно обсуждали и заключили, к вящему моему огорчению, что эта стыдливость, выражающаяся обилием неуместных вопросительных знаков, на самом деле скорее притворна: я так боялась показаться смешной, что притворялась дурочкой, предвосхищая потенциально негативное суждение окружающих. Приятного мало, но констатация этого ничего не изменила в моем поведении: вопросительные знаки продолжали выскакивать сами собой.

Жюли, видно, давно смирившаяся с этой моей комедией, и бровью не повела. И я продолжала в том же тоне:

– И… я как будто боюсь сказать, что мне лучше, потому что какая-то часть меня думает, что это ненадолго и…

– Перебью тебя сразу, – сказала Жюли. – Эта «часть тебя», о которой ты говоришь… что это?

Я обескураженно выдохнула «уф-ф-ф» и чуть не ляпнула: «Есть же предел самокопанию?!», но сказала другое:

– Это осторожная часть, я полагаю. Слегка страдающая паранойей…

– Та, что предпочитает ждать худшего, а не надеяться на лучшее?

Я задумалась над тем, что сказала Жюли, и одобрительно поджала губы.

– Именно так, – сказала я и добавила: – Ну и дура же эта часть! – чем насмешила Жюли. – Сложно устроены люди, да?

– Мне повезло! – воскликнула Жюли. – Иначе я бы не зарабатывала ни гроша.

Я тоже засмеялась. Мне захотелось пригласить ее выпить, посидеть с ней на одной из террас, переполненных пьяными от весны посетителями, и поговорить в кои-то веки о ней. Я вышла из ее кабинета в еще лучшей форме; определенно, Жюли Вейе была профессионалкой в поднятии духа, а не просто психологом. Она сказала мне пару банальностей, которые я хотела услышать («Может быть, тебе станет похуже в какой-то момент, но так и должно быть, просто нужно время»), и, как всегда, – одну-две очевидные истины, поразившие меня своей глубиной («Ты не обязана постоянно думать о счастье, чтобы жить. Наоборот…»). Она разговорила меня о моих тревогах и о той части меня, которая отныне официально именовалась «дурой», которая не могла не ждать, что ей на голову упадет тонна кирпичей, из страха не заметить, как тонна кирпичей падает ей на голову.

Еще мы поговорили о жестокой и завораживающей природе несчастной любви и о том, что оплакиваем мы сначала потерю человека, потом потерю самой любви и только потом – потерю несчастья: единственного, что в конце этого пути остается нам от утраченной любви.

Я, со своей стороны, не переставала любить Флориана, и все мои грезы наяву по-прежнему были о его возвращении, но я больше не была уверена, что действительно его жду, и, удивляясь своему смирению, грустила. «Уже?!» – хотелось мне спросить. И я не могла понять, что я предаю – Флориана, память о нас двоих или несчастье, ближе которого у меня не было спутника долгие недели.