Вот иносказательная критика другого пропагандистского фетиша – «Революционная бдительность, борьба с происками зарубежной реакции»:
Я говорю о так называемой австрийской интриге, о которой сообщил III отделению Булгарин.
Попытка связать восстание в своей стране с иностранным влиянием характерна для мышления реакционных эпох. Это легко понять: куда приятнее считать, что восстание подброшено врагами, нежели вызвано ненавистью к своему любимому правительству. И поэтому все следственные производства по делам о покушении на существующий строй всегда начинаются с выяснения связей между преступником и заграницей154
.По поводу литературно-пропагандистского кумира – «великого советского писателя М. А. Шолохова»:
…бесплодны попытки пресечь, запретить, обуздать поиск художника. История русской литературы, сам факт ее существования в эпохи разгула литературной опричнины и резкого повышения духовной чистоты с настойчивой убедительностью говорят, что поиск художника, который стараются или задушить, или скомпрометировать, неостановим и неминуем, и его не может прервать даже авторитет истинного писателя предшествующей литературной эпохи, а не какой-нибудь бывший писатель, награжденный авторитетом и ставший пугалом, вандеец, казак, драбант, городовой русской литературы155
.В этом примере особенно любопытен расчет автора, как видим, оправдавшийся, на недостаточную культурность цензоров, которые не смогут прочесть указание на Шолохова в словах «вандеец» и «драбант». Действительно, мудреные слова – их нет даже в двухтомном словаре Ожегова, даже в четырехтомном Ушакова, а если дотошный цензор и полез за справкой в Большую Советскую энциклопедию, то и там он не мог получить сведений, что существовало такое выражение «казачья Вандея», воспетый Шолоховым контрреволюционный Дон, что у донских казаков денщик (унизительная должность; ср. с популярным в пропаганде первой половины 1960‑х гг. хрущевско-шолоховские «писатели – подручные партии») назывался «драбантом»156
.Любая страница «Юрия Тынянова» содержит эзоповские высказывания. Более того, чтобы у читателя не оставалось сомнения в общем иносказательном направлении, Белинков в той же манере иронической исторической аллегории объяснял свой эзоповский замысел: