Ф. И. О. Три тетради

6. Даже не продолжая чтение этой краткой главы, даже не вдаваясь в подробности этой изысканной метафизики, этой теории и этой мистики, чувство понимания возникает сразу. Ах вот как! Все наконец встает на свои места. Дело не в том, что ты один, одна, зовешься именем многих, а в том, что ты в качестве никогда себе не равной множественности переходных состояний, как постоянное становление и обудуществление, как непрестанное умирание и возрождение, зовешься одним и тем же именем. Вот ты сейчас пишешь, потом пойдешь пить чай, вот ты любила раньше, а теперь разлюбила. Вот волосы подстригла. Вот в другой город переехала или в новую квартиру. Была дочкой, стала мамой. Что во всем этом важно? Важна перемена. А если вот так: Ольга пишет, Ольга пьет чай, Ольга причесалась… все меняется вокруг, а Ольга не меняется, это общий знаменатель. Ольга – знак постоянства, причастности тому, что не видно глазами, но что мы чувствуем, по чему тоскуем, знак верности безвременному и непреходящему. Имя – бессмертно. Не потому, что мы что-то совершили такое, чтобы его обессмертить, а потому что имя собственное принадлежит к этой бессмертной реальности. Тот простой факт, что имя нам кто-то «дал», что мы его «носим», уже и есть залог перманентности, ибо этот факт выражает человеческое неприятие исчезновения живого и глубинную уверенность в том, что это исчезновение иллюзорно. Имя – любое имя – это то место, где мы «есть», не будем или были, а «есть». Ведь я не «была» Ольгой и не «буду» Ольгой, я просто Ольга, я «есть» Ольга, а значит, я «есть». И тем самым причастна к той реальности, которая не была или будет, которая не почему-то и не зачем-то, а которая просто «есть», не почему и не зачем. В качестве Ольги я есть. Никто и ничто этого не изменит, этого у меня не отнимет.

7. Вот именно: а как быть тем, у кого имя переменилось? Была Ляля, потом Ольга, стала Olga (с ударением на последнем слоге)? Как тут не отчаяться? Однако вполне возможно, что и в этом случае горевать не стоит. Ведь и у автора только что процитированного мною текста было три имени: в жизни его звали Шри Кришна Менон, учителем он стал под именем Атмананда (то есть Священно-радостно-подлинное-существо), а ученики его звали Гурунатан.

8. А вот Заболоцкий, присланный подругой Лёлей, названной при рождении Еленой, а теперь она Lola.

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной, –
Не я один. Нас много. Я – живой…

26 марта

1. Я помню, как поражена была, когда мой парижский массажист – аристократ-иранец, воспитанный в буддистском монастыре в Японии (кого только не встретишь в Париже!), – в момент нажатия на какую-то особенно болезненную точку впервые троекратно произнес мое имя, по-французски, но все же с ударением на первом слоге. В ту минуту мне показалось, что будь я мертвой (а я таковой отчасти тогда и была), он бы меня, наверное, воскресил (может, так и было).

2. Что мне особенно нравится в словах Гурунатана, это то, что имена даются в «надежде» на длительность и даже перманентность в нас жизни. Потому, конечно, и детей в стародавние времена, когда они умирали как мухи, поначалу не называли; пока не назвали, вроде и нет никого, а если умрет, то и умрет никто, человек-два-уха, имярек. Это чувство надежды, связанной с именем, мне знакомо с детства – или вернее с отрочества – и связано с одним определенным воспоминанием, превращенным пятнадцатилетней писательницей О. Ярхо в рассказ под названием «На даче». Он у меня сохранился, причем в пяти вариантах, то есть ясно, что описанный в нем случай, ставший текстом, был для нее чем-то важным. Речь в рассказе шла о поездке данной девочки с ее школьным товарищем и его мамой к ним на дачу. Я помню (но в рассказе об этом не говорится), что моя мама отправила меня туда потому, что поехала сама хоронить своего дядю в Симферополь. Скоро и его жена, тетя Вера, умрет, и придет конец нашим ежегодным крымским каникулам, всегда начинавшимся и завершавшимся в Симферополе, в большом белом доме с толстыми стенами, не пропускавшими жару, в саду, под черешнями и абрикосами, в винограднике, на тенистых, сонных улицах пыльного южного города, научившего меня вечно-детскому чувству провинции.