Ф. И. О. Три тетради

По тематике это, конечно, серьезный прыжок в сторону, но по количеству и качеству дипломов в семейное древо я вписываюсь, не позорю, стою в строю, продолжаю, стараюсь, держу марку. Только сдав все экзамены, получив все дипломы и защитив все возможные диссертации, я наконец позволила себе выдохнуть и начать писать, то есть делать то, о чем мечтала пятнадцатилетняя Оля Ярхо… На то, чтобы я могла писать так, как мне нравится, ушел целый век.

Но вернемся к «но».

Папа – юрист, человек строго рациональный, эрудированный, последовательно-логичный, замечательно аргументирующий. В качестве его дочери я выросла под шум юридической консультации. В школе писала сочинения в форме обвинительной или защитной речи; с увлечением выискивала статьи обвинения для Троекурова и Чичикова, впитывала с воздухом эту «легальную» манеру думать (с ее интересным сочетанием абстрактного и конкретного), подбирать смягчающие или отягощающие обстоятельства. Никогда ничего не стащила, даже перейти дорогу на красный свет мне до сих пор не так просто. Самый мой страшный кошмар – быть невинно осужденной. Короче, дочерью юриста я была и в некотором смысле остаюсь.

А тут вдруг это «но».

4. У Деррида после абсурдно-провокационной фразы «у меня только один язык, но он не мой» идет замечательное уточнение: «Я хотел бы обратить твое внимание на первое соскальзывание: я ни разу до сих пор не упомянул „иностранного языка“. Говоря о том, что единственный язык, на котором я говорю, не мой, я не сказал, что он мне чужой (для меня иностранный). Нюанс». То есть: этот единственный язык мне не иностранный, нет, но он «не мой». По-русски даже еще круче: немой. Деррида так говорит потому, что у него на то есть свои биографические резоны, схожие с папиными. Он рос в еврейской семье во французско-арабско-испанском полифоническом окружении, а учился и выучился (колониальная система) только одному языку – французскому. Но потом оказывается (продолжает Деррида), что дело не в биографии; никакой язык «не мой», ибо не существует Языка, а значит, и материнский язык (если кому повезет, и язык матери и есть тот, что становится «единственным») дан нам не как целое, а лишь как часть (один из языков). Поскольку всякий язык (средство общения, а значит инструмент единения, вроде сварки) есть диалект, местный говор (идиома), он несет в себе свое проклятие – память об отпадении, о разделении. Каждый язык есть в этом смысле противоречие, двойственность (соединяя, разделяет и наоборот); каждый отдельный язык есть в самом себе перевод – с Языка на язык (один из), но и с языка на Язык. В том языке, который нам дан, нет ничего абсолютного, путь от него не ведет напрямую к Невидимому, но зато путь к нему идет от Невыразимого, как переход через реку невысказуемого (контрабандой, через мечту о том, что, предположительно, можно было бы высказать на Языке). Это совершенно меняет взгляд на язык, который из идеальной, рациональной машины по передаче информации превращается в испорченный телефон. И если нам удается на «этом» языке что-то передать – то это большое чудо. Этот язык (мой, но никогда не мой) находится всегда на расстоянии, где-то, мы о нем грезим, желаем его. Отсюда и антиномия, которую Деррида предлагает нашему вниманию: 1) мы говорим лишь на одном языке; 2) мы никогда не говорим лишь на одном языке.

То, что Деррида говорит о языке вообще, подходит и для имени. У тебя одна фамилия, но она не твоя. Ты никогда не носишь одну лишь фамилию.

А мой отец? Говорит лишь по-русски, но не на своем языке (и потому говорит и пишет на нем абсолютно грамотно). Записан в паспорте «евреем», но чувствует себя в душе русским. Только (папа Толька) русские его таковым не чувствуют. Вот в чем загвоздка. Он чувствует себя ими, а они – его собой (своим) нет. А им-то виднее, ведь это они – «они» на самом деле. А он только чувствует, что.

Его «но» – об этом.

2 апреля

1. Папа продолжает:

Но опять же перефразируя сочиненное не мной: били не по душе, а по морде. Впервые с неприятием евреев я столкнулся в детстве, когда мне было лет шесть-семь, точно не помню… Как и все московские дети, кроме детей важных чинов, я гулял и играл в своем дворе (я жил в Зарядье, там, где сейчас стоит гостиница «Россия»). В один из дней во дворе появился новичок по фамилии Волосов, которого сразу прозвали Волосатик.