Ф. И. О. Три тетради

Интересно, что прямо перед этим отец признается в том, что не помнит даже фамилии своей первой учительницы. А тут вдруг пронзительная память на эту достаточно банальную фамилию, происходящую со всей очевидностью от «волос» (от какого-то слишком волосатого праотца), но вызывающую ассоциацию со славянским языческим «скотьим богом» Велесом-Волосом.

Этот Волосатик, – пишет папа, – был постарше нас и скоро стал заводилой в наших играх. А через некоторое время я услышал от него, что больше меня принимать в компанию не будут, потому что я еврей, а он евреев не любит.

Шел 1935 или 1936 год, то есть восемнадцатый или девятнадцатый год Пролетарской революции, одним из лозунгов которой был интернационализм. Что было дальше, папа не помнит и заменяет собственные эмоции – Оськиными, из «Кондуита и Швамбрании» Льва Кассиля. Оська в сходной ситуации помчался спрашивать у родителей, что такое «еврей». Мне же на память приходит рассказ Сэлинджера «В ялике» из сборника «Девять рассказов». Там речь идет о четырехлетнем Лайонеле Тенненбауме, сбежавшем из дома; причем это с ним уже бывало. Мать по прозвищу Бу-Бу идет искать мальчугана и находит его спрятавшимся в ялике, на берегу озера. Следует диалог, единственный в своем роде по нежности, такту и серьезному доверию между этими двумя людьми, которым случилось быть связанными узами родства; диалог, в ходе которого и зарождается их подлинная дружба, основанная на сопричастности к тайне, которая лучше любого родства. В ходе этой беседы Бу-бу выясняет, что мальчик услышал, как кухарка назвала его отца большим грязным «kike», что значит «жид», но он услышал «kite», то есть «воздушный змей». И на вопрос матери, знает ли он, что это такое, ответил, что да, что это такой сказочный дракон. «Ну это еще не самое страшное в жизни», – говорит ему Бу-Бу.

А у меня такой вопрос: ни Оська, ни маленький герой рассказа Сэлинджера, ни я до моих шести лет не знали, что такое еврей, а как же Волосатый бес, даже если и был он чуть постарше, узнал, что Толька (на фотографиях он такой хорошенький, чистый, воспитанный мальчик, совершенно как все) – еврей и что его надо за это не любить. Того самого Тольку, которого родители – интеллигенты, инженер и врач, работавшие в Бауманском (он) и во Втором медицинском (она), начитанные (прекрасно помню как их библиотеку, так и то, что бабушка Рая по секрету от мамы «француженки» учила меня английскому) – воспитывали «как русского», в любви к русскому (не своему) языку, к русской литературе и поэзии, к русской музыке (позднее бабушка мечтала, чтобы я стала скрипачкой и, опять же по секрету от мамы, водила меня на прослушивание в музыкальную школу, в которую меня, увы, не приняли). Как? Да по фамилии! По этим самым четырем хриплым буквам, по этому заносчивому выдоху, столь странному для русского уха: ярхо.

Я – рхо, а ты кто? – А я не рхо.

Никаких иных проявлений антисемитизма в детстве папе не припомнилось. Кроме прочего, пойдя в школу в 1937 году, он во дворе больше не гулял, а в школе, где он проучился до мая 1941 года, его ближайшими друзьями стали Марик Гуревич и Волька Каплан. В эвакуации в Йошкар-Оле, где он с матерью (отец был эвакуирован в Ижевск на военный завод) жил и учился до марта 1943 года, он также никаких проявлений антисемитизма не видел. «Для марийцев мы все были на одно лицо: русские, и звали они нас „выковыренные“, поскольку произнести слово „эвакуированные“ не могли». Кроме того, и здесь лучшим другом папы оказался Ролка Быков (кажется, замечает папа, у него мать была еврейкой) и Оська Швейцер. (В моем детстве мы всей семьей религиозно ходили смотреть фильмы Ролана Быкова.) То есть был он, несмотря ни на что, опять, если можно так выразиться, «среди своих», то есть эмансипированных евреев, принадлежащих к русской культуре, но спаянных при этом общим «недугом», дефектной фамилией.