Ф. И. О. Три тетради

2. Со мной в детстве произошла сходная (с Кассилем, Сэлинджером и отцом) история. По безрассудной, отчаянно-высокомерной прихоти моей мамы мы два лета кряду (1973 и 1974) провели в крестьянском доме в деревне Прилуки на Оке. Папе, до встречи с моей мамой отдыхавшему, как и его родители, в санаториях (благо всегда было что лечить, имелся в наличии хронический гастрит), такое бы никогда не пришло в голову. Хотя позднее он и был привязан к воспоминанию об этих каникулах в компании с обожаемым капризным рыжим таксиком по имени Черчилль, душившим крестьянских кур и душившимся в навозных кучах, после чего его отмывали из ведра и оттирали полынью. Мы ходили на реку и в лес за грибами по Большой Конторской дороге, бегали за автолавкой, приезжавшей раз в неделю и привозившей соль-сахар-муку-спички, а также конфеты «Коровка», совершали экспедиции за иными продуктами, яйцами и овощами, за четыре километра пешком и с рюкзаком, в соседнее Турово. К моему безмерному счастью, единственного и застенчивого ребенка, не избалованного компанией (бабушка Рая, например, зная о моих страданиях, в Сокольниках прямиком шла к детям и предлагала им принять меня в игру), в Прилуках сама собой сколотилась изумительная девчачья компания. Одной из моих подружек была внучка крестьянки, в избе у которой мы снимали комнату (что было в нашей стайке высшим шиком, ибо после общего вечернего разгона нам в сенях удавалось еще пошептаться). В один прекрасный вечер эта очень симпатичная мне девочка, по совершенно непонятной мне причине, стала дразнить меня «жидовкой». Я поначалу решила не услышать, но она продолжала, и я в слезах побежала к отцу; тот пошел поговорить с бабушкой девочки. Но на его возмущение она ему ответила, что не видит в поведении внучки ничего дурного и извиняться та не станет. «Ваша-то и есть жидовка. Что тут поделаешь. Вон моя-то безотцовщина, факт, а ваша жидовка». То есть по принципу недостатка, отсутствия, непорядка. Можно продолжать: ваша жидовка, а наша беззубая или безногая. Папа махнул рукой. Это случилось во второе лето. До конца каникул я с девочками больше не дружила: они взяли сторону обидчицы. Я осталась одна. На третий год мы уже в Прилуки не поехали.

Как они узнали, что я была «жидовка»?

А по фамилии.

3. Все у них сосредоточилось на имени, которое стало больше, чем имя, заменило собой весь их мир. Ведь от «еврейства» (как у Иова, одни болячки) не осталось у них ничего: ни одного языка (иврита, провозглашенного «контрреволюционным»), ни другого (идиша, ставшего языком вечерних перешептываний), ни религии (интеллигенты-атеисты, их религией были наука и техника), ни своего фольклора, ни культуры, ни литературы, ни музыки. Вместо всего этого только и было что имя. И по этой необъятности, по возложенной на него функции замещения всего остального, имя, как неподъемный груз, как Сизифов камень, стало бомбой замедленного действия: взорвется или нет? В моем случае взорвалось не сразу, растянулось на годы и в конце концов стало книгой.

4. С фамилией же была связана и такая страница биографии отца. После возвращения из эвакуации, в марте 1943 года, папа пошел уже в другую школу, поскольку за несколько месяцев до начала войны их из Зарядья выселили (на месте их дома, напротив Кремля, предполагалось построить правительственное бомбоубежище). Так семья Ярхо переехала в 1943 году на Большую Пироговскую улицу, где через двадцать лет родилась девочка Оля. Там они на троих получили пятнадцатиметровую комнату в трехкомнатной квартире и прожили таким образом восемнадцать лет, до тех пор, пока Нёма и Рая не переехали в Сокольники (куда потом я и ездила «к бабушке», варившей кстати изумительное варенье из «райских» яблочек, с черенками), оставив комнату на Пироговке сыну. Так вот в первый же день в этой новой школе и случился с моим отцом очередной «казус». Дальше цитирую: «Парень спросил: „Как твоя фамилия?“ Я назвал ее и услышал: „Ты еврей, что ли? У нас евреев не любят“. Словом, уже до начала урока я оказался в психологически стрессовой ситуации». В результате Толька начал рьяно прогуливать, пока об этом не узнали родители. Находчивая, как библейская носительница ее подлинного имени, мать пошла разбираться в школу и разобралась: в седьмой класс отца кое-как перевели.

А летом пятнадцатилетний Толька Ярхо работал на заводе при Бауманском институте, причем в ночную смену, и таким образом окреп физически и духовно. Придя в школу в первый день нового учебного года, «на вопрос новой учительницы о моей фамилии я спокойно ответил „Ярхо“». После урока на перемене одноклассники собирались его побить, но, как выразился папа, «драка почему-то не состоялась», а через несколько дней об этом все забыли. В десятом же классе, добавляет отец, треть учащихся были евреями.