Ф. И. О. Три тетради

Если вы уже читали другую книгу про Кристофера Робина, вы, может быть, помните, что у него некогда был лебедь (или Кристофер Робин был у лебедя, я точно не знаю) и что он звал этого лебедя Пух. Это было давно, и когда мы с лебедем попрощались, мы взяли это имя с собой, ибо нам показалось, что лебедю оно больше не понадобится.

Правда, потом выясняется, что у «Пуха» есть масса других объяснений. Ибо то, что мы знаем, забывается, и это надо придумывать и рассказывать заново, как будто мы этого никогда не знали.

– Это конец истории? – спросил Кристофер Робин. – Это конец этой истории, но есть другие. – Про Пуха и меня? – И про Поросенка, и про Кролика, и, конечно, про тебя. Ты разве не помнишь? – Я, конечно, помню, но потом, когда я начинаю вспоминать, то забываю. ‹…› я-то помню, а вот Пух не очень, потому-то он так и любит, чтобы ему это опять рассказывали. Потому что тогда это настоящая история, а не просто воспоминание. – Я и сам это именно так понимаю, – сказал я.

Прекрасно сказано! А. А. Милн был поэтом, и текст его точен со многих точек зрения.

2. Я и сама хожу по кругу, хождения такого не боюсь и даже так ходить предпочитаю.

Вот, например, Левинас, в своем коротком тексте под названием «Etre Juif» (которое можно перевести и «Быть евреем», и «Еврейское существо»), опубликованном в 1947 году, то есть в год, когда папа закончил школу, а дедушку выгнали из Бауманского, пишет следующее: «Быть евреем – это не столько искать в мире укрытия, сколько чувствовать свое место (что у вас есть такое место) в устройстве бытия».

Заносчиво? Заманчиво! А что же это за место такое? Израиль, то есть в широком смысле слова мессианизм? Быть может, будучи у истоков как христианства, так и многих устоев западного мира, евреи должны наблюдать за прогрессом того, основоположниками чего они являются? Ответом на это идет у Левинаса убийственная в своей отваге фраза:

Претендовать на владение тем, что стало уже достоянием всех, – это претензия, которую отрицает весь тот порыв, который уже полтора века толкает иудаизм в сторону ассимиляции, претензия, в которой религия, все больше и больше сжимаясь, ограничивается бесцветным культом предков.

«Бесцветный культ предков»… предки, выцветшие бабочки; предки белесые, прозрачные, сухие и ломкие, как все, что высыхает. Что может быть тоскливее, чем эта хрупкость? Только мертвое. Выцветшее и мертвое почти одно и то же. Мертвый культ предков. Мертвый культ мертвых. Идеи, выношенные иудеями, стали общим местом, растворились в мире. Вот почему у них не осталось ничего «своего». Их свое стало всеобщим, и теперь в «чужом», в не своем («у меня один язык, но он не мой»), они находят все то же самое – свое (но уже как чужое). В конце концов случилось так, что у этих идей больше нет родителей, нет происхождения. Да и зачем идее происхождение? Она потому и идея, что не частная (собственность), а общая. Благодаря этому общему воздуху мы и можем общаться (дышать).

До этого места у Левинаса все идет логично, но вот, вдруг, прыжок в сторону (как говорит Деррида, соскальзывание). Иудаизм, как живая реальность, выражался не только и не столько в идеях, сколько в своем бытии (экзистенции). А в чем бытие (экзистенция) ассимиляции? Идет ли речь лишь о желании слиться, которое может быть не только мирским, но и духовным, подготовленным всем процессом развития иудейской мистики (как это показал Гершом Шолем)?