Ф. И. О. Три тетради

Вот как Левинас отвечает на этот вопрос. В каком именно мире происходит ассимиляция? В христианском. Что в этом мире самое главное? Самое главное в этом мире – его двойственность, то есть его одновременно бытовая свобода и постоянное присутствие духовного в жизни. И эта двойственность явлена как диалектическая сущность мира. Она проистекает не из двусмысленности, не из недостаточности христианской религии. Духовное и светское тут встречаются в форме повседневности. А последняя имеет дело с «настоящим». В чем смысл настоящего? В том, что мы можем действовать и в отношении себя, и в отношении других, как будто мы все безотцовщины (de père inconnu).

(Тут интересно напомнить, что в Прилуках меня обозвали жидовкой в качестве дочери моего отца, в ответ на что поступило предложение обозвать обидчицу безотцовщиной.)

Благодаря этому своему сиротству человек «без корней» живет «непосредственно» (по-французски Левинас употребляет слово immédiatement, которое значит и «непосредственно», и «незамедлительно»). И в результате отношение такого лица с бытием (на уровне повседневной жизни) выражается в активном действии.

(Добавим от себя – любовь: «Одно лишь только имя враг мне, но не ты…» Это великое безымянное «ты» любви, в настоящем времени и в действии, от которого отвлекают «корни», замедляя и утяжеляя любящих. Безымянное «ты» любви – антитеза безымянности солдата из общей могилы; живая безымянность, с жизнью на «ты», противоположная мертвой – антидот смерти.)

В этом отношении с жизнью без посредников, в этой беспринципности настоящего времени – залог расцвета наук, заменяющих происхождение свободой, то есть опять же настоящим временем, позволяющим вмешаться, перебить, прервать, начать с начала, с нуля, от первого лица, от себя.

(Все это я пересказываю упрощая, но и близко к тексту; в любом случае лучше, конечно, просто прочитать этот великий текст.)

Христианство, по Левинасу, – это бытие, рождающееся в настоящем. Оригинальность христианства в том, что Отец, к которому иудаизм привязан, как к прошлому, отодвинут в нем на второй план; путь к нему идет через Сына, через его живое присутствие среди нас. И это даже вопрос не догмы, а чувства. Эмоциональный мир иудаизма обращен в прошлое, бытие иудея опосредуется корнями. Иудей Богу сын, а христианин Богу брат, современник. Спасение – личное дело христианина, а не унаследованный долг. Вот откуда эта атмосфера и у Паскаля, и у Кьеркегора: спасение у них постоянно ставится под вопрос; оно ежеминутно предстает во всей своей свежести и юности; его нельзя заготовить впрок, но зато и на Голгофу нужно заново всходить ежедневно.

Нацистское сведение еврейского вопроса к расовой теории, продолжает Левинас (а мы добавим и советское, начиная с 1930 года, после введения паспортной системы, сведения еврейства к «пятому пункту» и, скажем так, насильственной эмансипации), парадоксальным образом напомнило евреям о непреложности и неизменности их «еврейского бытия» (тут нам важно каждое слово). Для многих, пишет Левинас, невозможность отказа от своего «еврейства» была воспринята как некое головокружение. А это в сущности есть общечеловеческое состояние (невозможность отказа от своей человечности), и в этом смысле «человеческая душа естественным образом – еврейская». Эмоционально эта невозможность избежать своего состояния, лишенная как отчаяния, так и самолюбования, переживается в таком режиме, к которому не применим с точностью ни термин радости, ни термин страдания. Тут Левинас приглашает своего читателя прислушаться к «странной тональности» 53‐й главы Исайи и всей целиком книги Иова.

53-я глава Исайи – та самая, что читается христианской церковью в Страстную неделю, – единственное в Библии место, которое считается прямым пророчеством смерти Христа:

Ибо Он взошел перед Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален перед людьми, муж скорбей, изведавший болезни, и мы отвращали от Него лицо свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили его. Но он взял на себя наши немощи и понес наши болезни, а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъявлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, а ранами Его мы исцелились.