Ф. И. О. Три тетради

И так далее и тому подобное, это Ветхий Завет. А далее: и агнец, и казнь, и погребение, «и воля Господня будет благоуспешно исполняться рукою Его», и будет Он, подобно Иову, смотреть с удовольствием на добровольное мучение свое. Этим превращением страдания, проклятия в восторг, продолжает Левинас, еврейское бытие противоречит тому, что пытался о нем заключить Сартр, а именно что помимо религии «еврей» существует только в глазах антисемита. Так было думать очень удобно. Это ведь понятно и четко. И прекрасно, кстати, соответствует детской истории моего папы и моей собственной. Так многие и сегодня говорят и думают. Другие противопоставляют этому «еврейское гражданство». Но, говорит Левинас, это совсем не о том. Опять же дело в тоне, и даже в интонации.

По Сартру, все люди «голые» и евреи – их часть; главное, что их всех характеризует, – это то, что они смертны и знают об этом. Свобода их заключается в том, что они могут эту смертность либо принять, либо бежать от нее и прятаться. Но неужели люди действительно все голы? Нет ли в еврейской наготе какого-то отличия? И тут Левинас берет быка за рога и критикует не только Сартра, но заодно с ним и своего учителя Хайдеггера. Он пишет: экзистенциалисты склонны думать, что принимать в высшем смысле чью-либо сторону – это и есть высшая свобода. И что не принимать ничью сторону – это все же всегда чью-то сторону принимать; то есть не выбирать – это все равно значит выбирать. Но как же так, спрашивает Левинас. Любому ведь понятно, что между выбирать и не выбирать, хотя бы психологически, большая разница. Экзистенциализм вообще пасует, когда речь идет о пассивности. У них, экзистенциалистов, слишком уж легко одно в другое переходит: активность в пассивность и наоборот. Они живут в мире, где царит настоящее. Любой факт в таком мире может быть одновременно пассивным (не я этого хотел), но и свободным (никто этого специально не хотел). Оторвать факт от происхождения – это и есть впустить его в современность, где наука не ищет более истоков вещей и где религия живет «днем сим». Но, говорит Левинас, абсолютная пассивность существует (экзистенциалисты просто ее не понимают); факт может быть абсолютно пассивным в том случае, если этот факт – творение, то есть кем-то сотворен. Императив творения, продолжающийся в императиве заповеди и закона, устанавливает режим абсолютной пассивности. Быть послушным воле Божьей становится частью «наготы». Ибо такой нагой человек не сам выбирает, а его выбирают, его уже выбрали, и даже избрали.

Теперь у нас к созданности добавляется избранность. А вместе они открывают дверь в «прошлое», в котором нет фатальности, а есть свобода, но свобода иная. Такое прошлое придает настоящему «вес» (Левинас говорит gravité, слово, которое означает и вес, и важность, и земное притяжение) и фундамент (assise, вот зачем я столько лет учила французский, чтобы читать Левинаса). Это означает, что голого сартровского еврея не существует. Даже голый, он творение и избранник, он нашпигован прошлым, то есть священной историей. И тем самым он является, ДО всякого выбора, еще совсем новорожденный и голый, тем местом, через которое религия входит в мир. Всего-навсего!

Это избранничество определяет структуру еврейской личности. Оно ведет к слиянию в «я» полноты и частичности (каждое «я» есть и отдельное целое и часть мира), снимает это противоречие, ибо в качестве сына – каждый является всем для отца (то есть целым), но и частью (одним из детей). В мир без «корней», где «я» определяется свободой выбора, еврей привносит иную эмоциональную окраску личности – он есть личность в качестве сына и избранника. Происходить, наследовать – иная форма свободы, чем выбирать. Существовать в качестве твари (то есть сотворенного) значит не быть раздавленным ответственностью взрослого человека, значит всегда (в голом виде, без прикрас) иметь кого-то, от кого зависит жизнь, кто не осудит и простит. Оригинальность еврейского существа в современном мире заключается в том, что оно вносит в него корни и происхождение. Сартр, конечно, не мог этого понять.

(А читал ли Левинаса Зебальд? Наверняка читал. Его Аустерлиц и есть такой голый еврей, который именно в совершенно голом своем виде, без ничего своего, даже без имени, не может физически выжить вне корней и занят поиском корней или фундамента, ибо Аустерлиц – историк архитектуры (как и я), что, конечно, не случайно.)

Сартр же не мог этого понять не потому, что у него не было доступа к иудейской теологии, а потому, что у него не было личного опыта такого рода. Конкретно, говорит Левинас, у каждого еврея – и у последнего тряпичника на рынке, и у ученого агностика – есть «врожденное» чувство, что он существует на метафизическом уровне. Это чувство «метафизической дрожи» есть то, что испытывают другие в присутствии евреев, по злобе называя это еврейской гордостью, зазнайством, заносчивостью. Даже в ненависти к евреям – в отличие от ненависти к другим народам – всегда есть что-то одновременно грязно-скабрезное и бесконечное, некий привкус священного.