Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

старшего класса побит.

Сострадание к бедным и беззащитным людям у Федора Михайловича

могло в нем родиться с летами очень рано, по крайней мере в детстве, когда он

жил в доме своего отца, в Москве, который был доктором в больнице для бедных, при церкви Петра и Павла. Там ежедневно Федор Михайлович мог видеть перед

окнами отца, во дворе и на лестнице бедных и нищих и голытьбу, которые

сбирались к больнице, сидели и лежали, ожидая помощи. Чувства сострадания

сохранились в Федоре Михайловиче и в училище. Состоя в нем воспитанником

(кондуктором), ему приходилось видеть и другого рода бедняков - крестьян в

пригородных деревнях, когда летом, идя в лагерь в Петергоф, кондукторская рота

ночевала в деревне Старая Кикенка. Здесь представлялась картина нищеты в

ужасающих размерах от бедности, отсутствия промыслов, дурной глинистой

почвы и безработицы. Главной причиною всего этого было соседство богатого

имения гр. Орлова, в котором все, что требовалось для графа или для его

управляющего, все это делалось под руками, своими людьми. Поразительная

бедность, жалкие избы и масса детей, при бескормице, увеличивали сострадание в

молодых людях к крестьянам Старой Кикенки. Достоевский и Бережецкий и

многие их товарищи устраивали денежную складку, сбирали деньги и раздавали

беднейшим крестьянам. Ничего нет мудреного, что бедность, которую видел

Федор Михайлович в юности, была канва, по которой искусный художник

создавал своих "бедных людей". Чувства уважения к боевым заслугам у молодых

кондукторов развивались при виде георгиевских кавалеров, которые им служили

и были при них каждый день; в особенности это было заметно 26 ноября, когда

георгиевский кавалер Серков, по повелению государя, обедал вместе с

кондукторами. Были особенно интересны его рассказы о войне 1828 года, когда

Серков по службе сапера участвовал на штурмах Браилова и Шумлы и когда, будучи раненным, он вынес на себе тяжело раненного и лежащего во рву

крепости офицера.

По службе посещая каждый день кондукторскую роту Инженерного

училища и будучи немногими годами старше воспитывавшихся в нем юношей, я

пользовался их расположением ко мне. Нередко они передавали откровенно свои

минутные впечатления, свои радости и горе. Мне приходилось иногда

останавливать шаловливых или лично, или с пособием старших кондукторов от

задуманных ими шалостей (так называемых отбоев, отказов отвечать на заданный

урок и проч.). Интереснее для меня на дежурстве были беседы со мною

кондукторов Григоровича и Достоевского. Оба были весьма образованные

69

юноши, с большим запасом литературных сведений из отечественной и

иностранной литературы; и каждый из этих юношей, по свойствам своего

характера, возбуждал во мне живой интерес. Трудно было отдать преимущество в

их рассказах кому-либо более, чем другому. Что-то глубоко обдуманное,

спокойное видно было в рассказах Достоевского и, напротив, живое, радостное

являлось в рассказах Григоровича. Оба они занимались литературою более, нежели наукою; Достоевского <более> занимали лекции истории и словесности

Турунова и Плаксина, чем интегральные исчисления, уроки Тер-Степанова, Черневского. Сам Достоевский был редактором литографированной при училище

газеты "Ревельский сняток". Григорович, с первых дней вступления в Инженерное

училище, не любил, как он говорил, "consideration calcul" {расчетов (франц.).} и

боялся преподавателей математики; его занимали Виктор Гюго, m-me Сталь, Боккаччо, Дюдеван и пр. Владея отлично французским языком и даром слова и

памятью, Григорович часто приводил изустно стихи в переводе из Байрона и др.

Будни в Инженерном училище проходили в известном установленном

порядке: классные занятия были два раза в день, от восьми часов до двенадцати и

от трех часов до шести. От семи часов до восьми кондукторы занимались

повторением уроков, а от восьми до девяти часов были или гимнастика,

фехтование, или танцы. В эти условные часы занятий Федор Михайлович или

участвовал, а в некоторых его не видно было. В то время когда кондукторы, его

товарищи, каждый, сидя у своего столика, занимался подготовкою к следующему

дню, Федор Михайлович с кем-либо из товарищей (Бережецким или

Григоровичем) гулял по рекреационной зале или беседовал с дежурным

офицером. Нередко можно было видеть его у кого-либо из товарищей, которому

он объяснял какую-либо формулу или рисунок из начертательной геометрии, которым, как Шидловский {Шидловский, будучи очень тупым, отличался от

товарищей только хорошею памятью. Он кончил образование в двух учебных

заведениях, но своими поступками, будучи государственным сановником

(губернатором, товарищем министра внутренних дел), назывался человеком с

фаршированной головой (Щедрин) или, проще, назывался барабанщиком {2}.

(Прим. А. И. Савельева.)} и др., эти чертежи были, что называется, китайской

грамотой. Всего чаще можно было видеть Федора Михайловича,

подготовлявшего товарищу сочинение на заданную тему. До вечерней повестки

нередко сбирались в рекреационной зале все, не исключая прислуги, послушать

рассказы старшего писаря Игумнова.

Это был старший писарь кондукторской роты, человек, прослуживший