Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

При публикации в "Голосе минувшего" "Запись" была сопровождена

послесловием И. Л. Поливанова. "Эта "Запись" моей матери, Марии

Александровны Поливановой, - писал Поливанов, - о посещении Достоевского

была ею составлена под живым впечатлением самого события, и не есть поэтому

"воспоминание", а как бы отрывок "дневника"; это просто запись для себя, с

целью сохранить во всех подробностях пережитые высокие впечатления.

Записанному не придано даже внешней отделки; это черновой текст на двух

листках почтовой бумаги большого формата, без какого-либо заглавия. Но как бы

ни была субъективна и даже интимна эта "Запись" по своему происхождению и

исполнению, содержание ее может иметь интерес и общий: поскольку в ней

изображается личность Достоевского и поскольку отпечатлелись в ней веяния тех

знаменательных Пушкинских дней, в которых Достоевскому суждено было занять

первое место своей проникновенной речью о Пушкине" (ГМ, 1923, N 3, стр. 33).

Действительно, "Запись" не обработана и напоминает непритязательную, сделанную для себя дневниковую заметку, но достоверность ее тем более

неоспорима. Хронологически она как бы продолжает воспоминания А. М.

Сливицкого.

<ЗАПИСЬ О ПОСЕЩЕНИИ ДОСТОЕВСКОГО 9 ИЮНЯ 1880 ГОДА>

Кончились Пушкинские дни. После шума, хлопот, забот и потрясающих

великих минут настало бездействие, воцарилась тишина, и только дрожали еще

струны души, в которые ударились мощные волны чудной речи Достоевского,

241

произнесенной накануне, 8-го июня, в Благородном собрании. Меня тянуло

взглянуть еще раз на него, услыхать его голос, внимать его словам.

Был девятый час вечера. "Поздно, думаю, как я войду?" Но вдруг

вспомнила, что завтра он должен уехать. "Будь что будет!" - и отправилась в

Лоскутную гостиницу близ Иверских ворот. Вечер был теплый, накрапывал

дождь.

В гостинице тишина, точно все вымерло. Я поднялась по коврам в

коридор и слышу только стук сердца своего. Коридорный спросил меня шепотом, как обо мне доложить. Я сказала. Он постучался, а у меня помутилось все в

глазах.

- Да кто такой? - раздался голос Достоевского. Коридорный сказал. -

Проси.

Я вошла в маленький, тесный номер. На столе самовар. Сам Федор

Михайлович стоял передо мной в валеных сапогах, в каком-то старом пальто, в

ночной сорочке. Он стал извиняться, что принимает меня в таком наряде.

- Что это вы, Федор Михайлович? - сказала я. - Извините вы меня, что я в

такой поздний час тревожу вас.

- Чем могу я вам служить?

- Я пришла к вам просить вас об одной милости, - сказала я.

Тут он засуетился, собственноручно усадил меня в кресло, приговаривая:

- Что это вы, какой это милости? Ах, господи!

- Дайте мне списать вашу речь, Федор Михайлович, прошу вас об этом,

- Вот не могу. Во-первых, ее взяли у меня сегодня в два часа в редакцию

"Московских ведомостей", а во-вторых, я еду завтра утром в восемь часов, и вы

не успели бы ее списать. Она ведь очень длинна.

- Я всю ночь сидела бы и писала и к восьми часам, верно, кончила.

- А что сказал бы ваш муж на это? Нет, матери семейства нельзя сидеть по

ночам. Я строго смотрю, чтобы жена моя уже спала к двенадцати часам. Зачем

вам списывать речь мою? Она появится в "Московских ведомостях" через неделю, а потом издам выпуск "Дневника писателя", единственный в этом году и

состоящий исключительно из этой речи {1}. Не угодно ли вам чаю?

Я очень обрадовалась приглашению и предложила свои услуги, но Федор

Михайлович объявил, что он сам нальет. Он сел на диван и заварил чай. Я стала

ему говорить о впечатлении, произведенном его речью.

- Вы слишком меня хвалите. Вы очень добры. Боюсь я только, что это все

скоропреходяще, что это временно. А не хотелось бы мне этого, не хотелось бы

мне, чтобы идея моя пропала. Дай бог, чтобы поняли меня, потому что в речи

моей есть мысль.

Я стала ему говорить о нравственном подъеме, вызванном его речью, о

том, как все злобное, нечистое, ненавидящее отхлынуло, как люди рады были

дать волю своим добрым чувствам, отомкнутым им. Я прибавила, что убеждена в

том, что многие, слышавшие его в этот день, стали лучше. Федор Михайлович

схватил мою руку и со слезами на глазах повторял, что это его лучшая "награда", что ничего ему более не надо.

242

- Вы правду говорите, -сказал он, - я сам видел, как мирились люди,

ненавидевшие друг друга. Два седых старика помирились, после того как

двадцать лет жили во вражде. Да в какой! Где только могли, там вредили они

один другому, ночь не спали, а думали, как бы почувствительнее затронуть

другого; а тут один из них уверял меня, что теперь точно ничего и не было, вся

ненависть пропала у него.

В это время вновь постучали в дверь, и вошел Сергей Андреевич Юрьев

{2}. Я сидела точно в каком-то чаду и сама себе не верила, что все, что я вижу и

слышу, действительность. Я удивлялась своей смелости, удивлялась тому, что

мне так легко с этим человеком!

Юрьев, увидев меня, объявил Федору Михайловичу, что я большая

поклонница его, что и дочь его также глубоко его уважает, что она просилась с

ним сюда, но он ее не взял, потому что у нее голова еще болит после вчерашнего

дня.

- Федор Михайлович, я приехал за вашей речью для нашего журнала {3}.