Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

Ясно помню, как, забравшись задолго до открытия заседания, я, тогда

лицеист одного из младших классов Московского лицея, стоял между колонн с

моим репетитором, студентом, жившим у нас в доме, которого мы все в доме

звали "энтузиастом" за постоянную восторженность. Он знал наизусть все

важнейшие стихи Пушкина, постоянно их декламировал и считал себя поэтом.

Громадная зала, уставленная бесконечными рядами стульев, представляла

собою редкое зрелище: все места были заняты блестящею и нарядною публикою; стояли даже в проходах; а вокруг залы, точно живая волнующаяся кайма, целое

море голов преимущественно учащейся молодежи, занимавшее все пространство

между колоннами, а также обширные хоры. Вход был по розданным даровым

билетам; в самую же залу, по особо разосланным приглашениям, стекались

приехавшие на торжества почетные гости, представители литературы, науки,

искусства и всё, что было в Москве выдающегося, заметного, так называемая "вся

Москва".

В первом ряду, на первом плане - семья Пушкина. Старший сын

Александр Александрович, командир Нарвского гусарского полка, только что

пожалованный флигель-адъютантом, в военном мундире, с седой бородой, в

очках; второй сын - Григорий Александрович, служивший по судебному

ведомству, моложавый, во фраке; две дочери: одна - постоянно жившая в Москве, вдова генерала Гартунга <...> и другая - графиня Меренберг - морганатическая

супруга герцога Гессен-Нассауского, необыкновенно красивая, похожая на свою

мать. <...>

Рядом с Пушкиными сидел, представляя собою как бы целую эпоху

старой патриархальной Москвы, московский генерал-губернатор князь Владимир

Андреевич Долгоруков. Он правил Москвою свыше двадцати пяти лет, <...> Рядом с ним сидел прибывший на торжества "по высочайшему повелению", как

представитель правительства, что придавало торжествам особое значение,

недавно сменивший на посту министра народного просвещения графа Д. А.

Толстого статс-секретарь А. А. Сабуров, единственный в зале в вицмундирном

фраке с двумя звездами и лентой по жилету, - высокий, худой, с сухим,

совершенно бритым лицом, в густо накрахмаленных воротничках, казавшийся как

бы олицетворением сановно-бюрократического Петербурга среди дворянско-

купеческой, ученой, литературной и аристократической Москвы...

С дворянством сидело именитое купечество московское: братья

Третьяковы - городской голова Сергей Михайлович, "брат галереи", и Павел

Михайлович - "сама галерея", как звали в Москве создателя знаменитого

Московского музея; тут же сидели владетели сказочных мануфактур...

Обращала на себя всеобщее внимание группа, сидевшая рядом. Это был

какой-то апофеоз тогдашней русской музыки. Оба брата Рубинштейна: директора

и создатели консерваторий, Антон - Петербургской и Николай - Московской. <...> Тут же сидел П. И. Чайковский, живший тогда в Клину под Москвою и недавно

поставивший в Москве своего "Евгения Онегина". Дня два перед тем, на рауте в

думе, он дирижировал своей новой симфонией, имевшей громадный успех {1}.

Рядом с ним сидел знаменитый петербургский виолончелист К. Ю. Давыдов,

живший тогда летом на даче под Москвою. Романсы его пользовались громадным

247

успехом в Москве, а необыкновенным исполнением "Сомнения" Глинки в той же

зале, я помню, как он обворожил всю Москву.

Адвокатский мир, игравший тогда в Москве значительную роль, был чуть

ли не весь налицо во главе с А. В. Лохвицким {2} и Ф. Н. Плевако. <...> Эстрада была устроена в конце зала, во всю его ширину, на том месте, где

двери ведут в Екатерининскую ротонду, где стояла бронзовая статуя

императрицы Екатерины. Эстрада была обита зеленым сукном, и во всю длину ее

стоял громадный стол; направо была устроена кафедра; за нею алебастровый

снимок памятника Пушкину, украшенный лавровым венком и цветами. Вокруг

стола стояло бесчисленное количество стульев, на которых сидели и между ними

стояли члены общества, все во фраках и белых галстуках. <...>

Направо от председателя общества - старика с большой бородой, в очках,

издателя журнала "Русская мысль", известного переводчика Кальдерона и

Шекспира С. А. Юрьева, которого звали в Москве "последним могиканом 40-х

годов", на почетном месте сидел представительный старик с длинными седыми

волосами, постоянно спадавшими на лоб, и окладистой, аккуратно

подстриженной бородой. Он был одет в хорошо сшитый фрак иностранного

покроя, но в плисовых сапогах без каблуков, что, видимо, означало подагру; он

читал какую-то записку, поминутно то надевая, то снимая золотое пенсне.

"Тургенев! Иван Сергеевич!.." - восторженным шепотом пояснял "энтузиаст".

Рядом с ним сидел на стуле вполуоборот высокий старик с маленькой бородкой, большим лбом и громадною плешью на коротко обстриженной седой голове и,

смеясь, разговаривал со стоявшим почтительно перед ним лицом типичного

актерского вида. "Это Островский, Александр Николаевич!" - шепчет "энтузиаст".

Актера же, стоявшего перед ним, не надо было называть. Это был известный всем

и каждому Иван Федорович Горбунов, знаменитый, единственный в своем роде

рассказчик. На пушкинском обеде, после торжественных речей говоривших по