Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

поручению думы "от города Москвы" М. Н. Каткова и И. С. Аксакова, Горбунов

рассмешил всех до слез, выступив представителем от мифического "генерала

Дитятина", обиженного, что "чествуют какого-то Пушкина, человека штатского, небольшого чина, а он, генерал Дитятин, даже не приглашен".

Рядом с Островским сидел Д. В. Григорович, еще моложавый, с

красивыми бакенбардами; он поминутно вскакивал с места и подходил то к

Тургеневу, то к другим. Затем группа из трех лиц, оживленно между собою

разговаривавших; все они имели зачесанные назад волосы и очень симпатичные

лица. "Вот наш Парнас! наши поэты, наследники Пушкина, - в том же восторге

говорил "энтузиаст", - вот тот, который говорит, - это Майков Аполлон! направо -

Полонский Яков Петрович, налево - Плещеев Алексей Николаевич, а вот там, на

другой стороне, сидит Фет, - не унимался "энтузиаст", - то есть теперь Шеншин -

он, как сказал Тургенев, променял этим имя на фамилию". Я взглянул в

указанную сторону и увидел старого человека, с виду совершенно захолустного

помещика, в необыкновенно широком и длинном фраке, с всклокоченною

бородою, который с видимым раздражением что-то говорил подошедшему

Григоровичу. Я смотрел с удивлением, и в ушах невольно звучало: "Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." Стоявший рядом с нами молодой безусый

248

студентик, видимо охваченный тем же чувством, даже воскликнул: "Неужели это

Фет?" "Энтузиаст" посмотрел на него строго. В конце стола сидели два старика, как-то особняком, молчаливо и грустно. Один, очень толстый, обрюзгший, с

неправильными чертами лица, опирался на палку с гуттаперчевым наконечником.

Замечательно, что такие палки были у Тургенева и Полонского. На это обратил

внимание стоявший рядом с нами желчный господин, которого я мысленно назвал

"скептиком", так как он уже несколько раз относился с сомнением к сообщаемым

энтузиастом сведениям. Он ядовито заметил: "Это, вероятно, новая литературная

мода; показательно!" Тучного старика я узнал - это был Писемский; "Алексей

Феофилактович, - торжественно объяснил "энтузиаст", - живет в Москве в своем

доме, в Борисоглебском переулке, рядом с Собачьей площадкою". Знаменитый

автор столь нашумевшей когда-то "Горькой судьбины", которого

предшествовавшее нам поколение носило на руках, переживал теперь свою славу.

Романы его становились все тусклее и скучнее. В Москве ходило по рукам и было

в копии у "энтузиаста" его трогательное письмо к Тургеневу, начинавшееся так:

"Я устал писать, а еще более жить". На Пушкинских торжествах он выступил с

речью "Пушкин как исторический романист", но читал он ее по тетрадке и как-то

вяло, хотя славился как знаменитый чтец, и речь его прошла незаметною; умер он

через полгода, почти одновременно с Достоевским.

Другой старик, молчаливо сидевший рядом, напротив, худой, тщательно

одетый и подстриженный, с очень красивыми и спокойными чертами лица,

никому не был известен, между тем по занимаемому им за столом месту должен

был быть знаменитостью. "Энтузиаст", видимо, очень мучился этим; вдруг он

воскликнул, и так громко, что все вокруг обернулись: "Да ведь это Гончаров Иван

Александрович! Да ведь этот старик, господа, целый мир, это "Обыкновенная

история", "Обломов", это "Обрыв"! {3}" <...> По другую сторону от председателя, полуоборотом к публике, стоял столь

в Москве и мне лично известный Иван Сергеевич Аксаков. Популярность его в

Москве была громадная, особенно после его недавней речи о Берлинском

конгрессе в Славянском обществе {4}. <...>

Вслед за Аксаковым сидел, углубившись в чтение каких-то листков,

будущий герой настоящего собрания - чего еще никто не знал, - Федор

Михайлович Достоевский; он имел вид усталый и болезненный.

Я близко видел его накануне; он заезжал к моему отцу по поводу

печатавшейся тогда в "Русском вестнике" последней части "Карамазовых". Отец

мой - тогда профессор Московского университета (1854-1882) - был в то же время

редактором (с 1864 по 1882 - до переезда в Петербург) "Русского вестника", издаваемого М. Н. Катковым, в котором были напечатаны почти все главнейшие

произведения Достоевского ("Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы",

"Братья Карамазовы"). Помню, как, уходя, Достоевский как-то торопливо говорил

отцу, его провожавшему: "Мне надо скорее к себе в Лоскутную (второстепенная

гостиница в Москве), надо еще позаняться; я завтра читаю".

До этого я видел Достоевского зимою 1880 года. Он приезжал из

Петербурга и у нас обедал. С Достоевским обедали: Б. М. Маркевич - тоже из

Петербурга, автор светских романов "Четверть века назад", "Перелом" и др., 249

которыми зачитывались в Москве, - внешне полная противоположность

Достоевскому, человек необыкновенно изящной внешности и утонченного

обращения; П. И. Мельников (Андрей Печерский), М. Н. Катков, К. Н. Леонтьев и

кто-то из профессоров. За обедом Достоевский говорил мало и неохотно. Мы с

"энтузиастом", с конца стола, где сидели в полном и вынужденном безмолвии, все

время наблюдали за ним. Но он оживился, когда заговорили о "Братьях

Карамазовых", которые тогда печатались. Маркевич, говоривший очень