Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

каторге; им ядра привешивают к ногам..." Скептик язвительно прошептал: "Это во

Франции, вы это прочли у Дюма, в "Монте-Кристо". Мне показалось тогда, что

скептик прав, но много лет спустя князь Михаил Сергеевич Волконский,

проведший все детство и юность в сибирской ссылке с отцом своим - знаменитым

декабристом, мне рассказывал, как он однажды видел, как "гнали" (по местному

выражению) партию каторжников из одной тюрьмы в другую и ему указали на

одного из них, говоря: "Это литератор Достоевский!" Он увидел человека

сумрачного, болезненного вида, который, гремя цепями, шел в паре с другим

каторжником, и они были прикованы один к другому...

Достоевский, встреченный громом рукоплесканий, взойдя на кафедру, - я

помню ясно все подробности, - протянул вперед руку, как бы желая их

251

остановить. Когда они понемногу смолкли, он начал прямо, без обычных

"милостивые государыни, милостивые государи", так:

- Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное

явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое.

Первые слова Достоевский сказал как-то глухо, но последние каким-то

громким шепотом, как-то таинственно. Я почувствовал, что не только я, но вся

зала вздрогнула и поняла, что в слове "пророческое" вся суть речи и Достоевский

скажет что-либо необыкновенное. Это не будет обыденная на торжествах речь из

красивых фраз, как была у Тургенева накануне, а что-то карамазовское, тяжелое, мучительное, длинное, но душу захватывающее, от которого оторваться нельзя, как все произведения Достоевского.

Достоевский заметил произведенное впечатление и повторил громко:

- Да, в появлении Пушкина для всех нас, русских, нечто бесспорно

пророческое.

Разделив творчество Пушкина на три периода, Достоевский указал, что

уже в первом периоде, в "Цыганах", в лице Алеко Пушкин отыскал и гениально

отметил того несчастного скитальца в родной земле, "того исторического

русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от

народа обществе нашем". Этому скитальцу необходимо не только личное, не

только русское, но именно всемирное счастье, чтобы успокоиться; дешевле он не

примирится. Человек этот зародился в начале второго столетия после реформы

Петра в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа нашего.

- Конечно, - продолжал Достоевский, все возвышая голос, так что голос

его теперь звучал на всю залу, но в нем иногда слышались нервные, болезненные

ноты, - теперь огромное большинство интеллигентных русских людей мирно

служит чиновниками или в банках; играет копеечную игру в преферанс, без

всяких поползновений бежать, как Алеко, в цыганские таборы. Много, много если

полиберальничает "с оттенком европейского социализма", которому придаст

русский добродушный характер, но это лишь временно. - Тут голос Достоевского

перешел опять в таинственный шепот, но была такая тишина в зале, что каждое

слово было ясно слышно. - Да, это вопрос только времени, - продолжал он. - Это

всех нас в свое время ожидает, если мы не выйдем на настоящую дорогу

смиренного общения с народом. Да пусть и не всех; довольно лишь десятой доли

обеспокоившихся, чтобы остальным, громадному большинству, не видеть через

них покоя... Начнется плач, скорбь, страхи по потерянной где-то и кем-то правде, которую никто отыскать не может... А между тем правда в себе самом. Найди

себя в себе и узришь правду...

Здесь Достоевский хотел что-то отыскать в своих листках, но, видимо, не

нашел, бросил их и прямо перешел к самому, как он выразился, положительному

типу Пушкина - к Татьяне.

- Да, это тип положительной красоты, это апофеоз русской женщины! -

воскликнул он. - Такой красоты положительный тип русской женщины уже и не

повторялся в нашей литературе... кроме, пожалуй... - Тут Достоевский точно

задумался, потом, точно превозмогая себя, быстро: - кроме разве Лизы в

"Дворянском гнезде" Тургенева...

252

Вся зала посмотрела на Тургенева, тот даже взмахнул руками и

заволновался; затем закрыл руками лицо и вдруг тихо зарыдал. Достоевский

остановился, по* смотрел на него, затем отпил воды из стакана, стоявшего на

кафедре. Несколько секунд длилось молчание; среди общей тишины слышались

сдерживаемые всхлипывания Тургенева. Затем Достоевский продолжал:

- Но Онегин не понял Татьяны. Не мог понять. Татьяна прошла в первой

части романа не узнанная, не оцененная им... О, если бы тогда в деревню, при

первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или сам лорд

Байрон и указал ему на нее... О! Тогда Онегин был бы поражен и удивлен, ибо в

этих мировых страдальцах русских так много подчас лакейства духовного!

Татьяна это поняла. В бессмертных строфах романа Пушкин изобразил ее

посещающей дом этого столь чудного, столь еще загадочного для нее человека...

Губы ее тихо шепчут: уж не пародия ли он? Нет, Татьяна не могла пойти за

Онегиным и в конце романа, как это сделала бы какая-нибудь француженка или

италиянка!

"Энтузиаст" шепнул мне на ухо: "Ведь это целый переворот в воззрениях!

Ведь Белинский в этом и упрекал Пушкина..." {9}

Раздались громкие рукоплескания.