Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

редкий из мужей мог бы сказать своей жене после четырнадцати лет брачной

жизни:

- Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже

мысленно!

277

Я была до глубины души растрогана его задушевными словами, но и

страшно встревожена, опасаясь, как бы волнение не принесло ему вреда. Я

умоляла его не думать о смерти, не огорчать всех нас своими сомнениями,

просила отдохнуть, уснуть. Муж послушался меня, перестал говорить, но по

умиротворенному лицу было ясно видно, что мысль о смерти не покидает его и

что переход в иной мир ему не страшен.

Около девяти утра Федор Михайлович спокойно уснул, не выпуская моей

руки из своей. Я сидела не шевелясь, боясь каким-нибудь движением нарушить

его сон. Но в одиннадцать часов муж внезапно проснулся, привстал с подушки и

кровотечение возобновилось. Я была в полном отчаянии, хотя изо всех сил

старалась иметь бодрый вид и уверяла мужа, что крови вышло немного и что, наверно, как и третьего дня, опять образуется "пробка". На мои успокоительные

слова Федор Михайлович только печально покачал головой, как бы вполне

убежденный в том, что предсказание о смерти сегодня же сбудется.

Среди дня опять стали приходить родные, знакомые и незнакомые, опять

приносили письма и телеграммы.

Я весь день ни на минуту не отходила от мужа; он держал мою руку в

своей и шепотом говорил: "Бедная... дорогая... с чем я тебя оставляю... бедная, как

тебе тяжело будет жить!.."

Я успокоивала его, утешала надеждой на выздоровление, но ясно, что в

нем самом этой надежды не было, и его мучила мысль, что он оставляет семью

почти без средств. Ведь те четыре-пять тысяч, которые хранились в редакции

"Русского вестника", были единственными нашими ресурсами.

Несколько раз он шептал: "Зови детей". Я звала, муж протягивал им губы, они целовали его и, по приказанию доктора, тотчас уходили, а Федор Михайлович

провожал их печальным взором. Часа за два до кончины, когда пришли на его зов

дети, Федор Михайлович велел отдать Евангелие своему сыну Феде.

В течение дня у нас перебывала масса разных лиц, к которым я не

выходила. Приехал Аполлон Николаевич Майков и некоторое время говорил с

Федором Михайловичем, который отвечал шепотом на его приветствия.

Около семи часов у нас собралось много народу в гостиной и в столовой и

ждали Кошлакова, который около этого часа посещал нас. Вдруг безо всякой

видимой причины Федор Михайлович вздрогнул, слегка поднялся на диване, и

полоска крови вновь окрасила его лицо. Мы стали давать Федору Михайловичу

кусочки льда, но кровотечение не прекращалось. Около этого времени опять

приехал Майков с своею женою, и добрая Анна Ивановна решила съездить за

доктором Н. П. Черепниным. Федор Михайлович был без сознания, дети и я

стояли на коленях у его изголовья и плакали, изо всех сил удерживаясь от

громких рыданий, так как доктор предупредил, что последнее чувство,

оставляющее человека, это слух, и всякое нарушение тишины может замедлить

агонию и продлить страдания умирающего. Я держала руку мужа в своей руке и

чувствовала, что пульс его бьется все слабее и слабее. В восемь часов тридцать

восемь минут вечера Федор Михайлович отошел в вечность. Приехавший доктор

Н. П. Черепнин мог только уловить последние биения его сердца.

278

А. С. СУВОРИН

О ПОКОЙНОМ

Вы будете пробегать эти строки, когда прах Достоевского уже успокоится

в могиле. Я не могу не поговорить еще и еще раз о человеке, смерть которого

глубоко поразила не меня одного. Чувства, волновавшие меня, я старался

выразить в тех немногих строках, которыми в этот четверг известил читателей о

нашей общей русской потере. Но слово бессильно.

Болезни его не придавали никакого значения. Достоевский выглядывал

так моложаво сравнительно с своими летами, так был подвижен, жив и нервен, так кипел замыслами и так мало думал о покое, что мысль о смерти, вследствие

разрыва каких-то артерий, мне и в голову не приходила. Я знал, что от этой

болезни сплошь и рядом выздоравливают. Но организм Достоевского был

слишком потрясен, и смерть покончила с ним быстро...

В понедельник показалась кровь из носа, потом пошла горлом. Он

встревожился, но тою нервной тревогою, которая укладывается тотчас же, когда

опасность миновала. Мы все нервны, и наш организм именно складывается

удобно для этих переходов и помогает нам жить. Организм Достоевского тем

более к этому должен был привыкнуть, так как вынес он в своей жизни

чрезвычайно много. Падучая болезнь, которою он страдал с детских лет, много

прибавила к его тернистому пути в жизни. Нечто страшное, незабываемое,

мучащее случилось с ним в детстве, результатом чего явилась падучая болезнь

{1}. В последние годы она как будто ослабела, сделалась реже, но была постоянно

в зависимости от напряжения в труде, от огорчений, от жизненных неудач, от той

беспощадности, которой так много в нравах русской жизни и русской литературы.

Приступы ее он чувствовал и начинал страдать невыразимо; невольно

закрадывался в душу страх смерти во время припадка, болезненный, тупой страх, тот дамоклов меч, который висит над такими несчастными на самой тончайшей