Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

нашего дома до парка и обратно составляло не менее шести-семи верст, и мой

муж, любивший ходить пешком, очень ценил эту прогулку и даже в дождливую

погоду от нее не отказывался, говоря, что она на нас благотворно действует.

В те времена в парке существовал ресторан "Zum grossen Wirtschaft", где

по вечерам играла то полковая, медная, то инструментальная музыка. Иногда

программа концертов была серьезная. Не будучи знатоком музыки, муж мой

очень любил музыкальные произведения Моцарта, Бетховена "Фиделио", Мендельсона-Бартольди "Hochzeitsmarsch" {"Свадебный марш".}, Россини "Air du Stabat Mater" и испытывал искреннее наслаждение, слушая любимые вещи.

Произведений Рих. Вагнера Федор Михайлович совсем не любил.

Обычно на таких прогулках мой муж отдыхал от всех литературных и

других дум и находился всегда в самом добродушном настроении, шутил,

31

смеялся. Помню, что в программе концертов часто стояли вариации и попурри нз

оперы "Dichter und Bauer" F. von Suppe {"Поэт и крестьянин" Ф. фон Зуппе.}.

Федор Михайлович полюбил эти вариации благодаря одному случаю: как-то на

прогулке в Grossen Garten мы повздорили из-за убеждений, и я высказала свое

мнение в резких выражениях. Федор Михайлович оборвал разговор, и мы молча

дошли до ресторана. Мне было досадно, зачем я испортила доброе настроение

мужа, и, чтоб его вернуть, я, когда заиграли попурри из оперы Fr. von Suppe, объявила, что это "про нас написано", что он - Dichter, а я Bauer, и потихоньку

стала подпевать за Bauer'a. Федору Михайловичу понравилась моя затея, и он

начал подпевать арию Dichter'a. Таким образом, Suppe нас примирил. С тех пор у

нас вошло в обыкновение в дуэте героев потихоньку вторить музыке: мой муж

подпевал партию Dichter'a, а я подпевала за Bauer'a. Это было незаметно, так как

мы всегда садились в отдалении под "нашим дубом". Смеху, веселья было много, и муж уверял, что он со мною помолодел на всю разницу наших лет. Случались и

анекдоты: так однажды с "нашего дуба" в большую кружку с пивом Федора

Михайловича свалилась веточка, а с нею громадный черный жук. Муж мой был

брезглив и из кружки с жуком пить не захотел, а отдал ее кельнеру, приказав

принести другую. Когда тот ушел, муж пожалел, зачем не пришла мысль

потребовать сначала новую кружку, а теперь, пожалуй, кельнер только вынет

жука и ветку и принесет ту же кружку обратно. Когда кельнер пришел, Федор

Михайлович спросил его: "Что ж, вы ту кружку вылили?" - "Как вылил, я ее

выпил!" - ответил тот, и по его довольному виду можно было быть уверенным, что он не упустил случая лишний раз выпить пива.

Эти ежедневные прогулки напомнили и заменили нам чудесные вечера

нашего жениховства, так много было в них веселья, откровенности и

простодушия.

В половине десятого мы возвращались, пили чай и затем садились: Федор

Михайлович - за чтение купленных им произведений Герцена {22}, я же

принималась за свой дневник. Писала я его стенографически первые полтора-два

года нашей брачной жизни, с небольшими перерывами за время моей болезни.

<...>

Одним из поводов наших идейных разногласий был так называемый

"женский вопрос". Будучи по возрасту современницей шестидесятых годов, я

твердо стояла за права и независимость женщин и негодовала на мужа за его, по

моему мнению, несправедливое отношение к ним. Я даже готова была подобное

отношение считать за личную обиду и иногда высказывала это мужу. Помню, как

раз, видя меня огорченной, муж спросил меня:

- Анечка, что ты такая? Не обидел ли тебя чем?

- Да, обидел: мы давеча говорили о нигилистках, и ты их так жестоко

бранил.

- Да ведь ты не нигилистка, что ж ты обижаешься?

- Не нигилистка, это правда, но я женщина, и мне тяжело слышать, когда

бранят женщину.

- Ну, какая ты женщина? - говорил мой муж.

- Как какая женщина? - обижалась я.

32

- Ты моя прелестная, чудная Анечка, и другой такой на свете нет, вот ты

кто, а не женщина!

По молодости лет я готова была отвергать его чрезмерные похвалы и

сердиться, что он не признает меня за женщину, какою я себя считала.

Скажу к слову, что Федор Михайлович действительно не любил

тогдашних нигилисток. Их отрицание всякой женственности, неряшливость,

грубый напускной тон возбуждали в нем отвращение, и он именно ценил во мне

противоположные качества. Совсем другое отношение к женщинам возникло в

Федоре Михайловиче впоследствии, в семидесятых годах, когда действительно из

них выработались умные, образованные и серьезно смотрящие на жизнь

женщины. Тогда мой муж высказал в "Дневнике писателя", что "многого ждет от

русской женщины" {"Дневник писателя" ("Гражданин", 1873, N 35)23, (Прим. Л.

Г. Достоевской.)}. <...>

Прошло недели три нашей дрезденской жизни, как однажды муж

заговорил о рулетке (мы часто с ним вспоминали, как вместе писали роман

"Игрок") и высказал мысль, что если бы в Дрездене он был теперь один, то

непременно бы съездил поиграть на рулетке. К этой мысли муж возвращался еще

раза два, и тогда я, не желая в чем-нибудь быть помехой мужу, спросила, почему

же он теперь не может ехать? Федор Михайлович сослался на невозможность

оставить меня одну, ехать же вдвоем было дорого. Я стала уговаривать мужа