Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

после наших первоначальных потерь и волнений составилось твердое убеждение, что выиграть Федору Михайловичу не удастся, то есть что он, может быть, и

выиграет, пожалуй, и большую сумму, но что эта сумма в тот же день (и не позже

завтрашнего) будет проиграна и что никакие мои мольбы, убеждения,

уговаривания не идти на рулетку или не продолжать игры на мужа не

подействуют.

Сначала мне представлялось странным, как это Федор Михайлович, с

таким мужеством перенесший в своей жизни столько разнородных страданий

(заключение в крепости, эшафот, ссылку, смерть любимого брата, жены), как он

не имеет настолько силы воли, чтобы сдержать себя, остановиться на известной

доле проигрыша, не рисковать своим последним талером. Мне казалось это даже

некоторым унижением, недостойным его возвышенного характера, и мне было

больно и обидно признать эту слабость в моем дорогом муже. Но скоро я поняла, что это не простая "слабость воли", а всепоглощающая человека страсть, нечто

стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может. С этим надо

было примириться, смотреть на увлечение игрой как на болезнь, против которой

не имеется средств. Единственный способ борьбы - это бегство. Бежать же из

Бадена мы не могли до получения значительной суммы из России. <...> Мне было до глубины души больно видеть, как страдал сам Федор

Михайлович: он возвращался с рулетки (меня он с собой никогда не брал, находя, 36

что молодой порядочной женщине не место в игорной зале) бледный,

измозженный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал

мне); уходил и через полчаса возвращался, еще более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет все, что у нас имеется.

Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег,

Федор Михайлович бывал иногда так удручен, что начинал рыдать, становился

предо мною на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими

поступками, приходил в крайнее отчаяние. И мне стоило многих усилий,

убеждений, уговоров, чтобы успокоить его, представить наше положение не столь

безнадежным, придумать исход, обратить его внимание и мысли на что-либо

иное. И как я была довольна и счастлива, когда мне удавалось это сделать, и я

уводила его в читальню просматривать газеты или предпринимала

продолжительную прогулку, что действовало на мужа всегда благотворно. Много

десятков верст исходили мы с мужем по окрестностям Бадена в долгие

промежутки между получениями денег. Тогда у него восстановлялось его доброе, благодушное настроение, и мы целыми часами беседовали о самых

разнообразных предметах. Любимейшая прогулка наша была в Neues Schloss

(Новый замок), а оттуда по прелестным лесистым тропинкам в Старый замок, где

мы непременно пили молоко или кофе. Ходили и в дальний замок

Эренбрейтштейн (верст восемь от Бадена) и там обедали и возвращались уже при

закате солнца, Прогулки наши были хороши, а разговоры так занимательны, что я

(несмотря на отсутствие денег и неприятности с хозяйкой) готова была мечтать, чтоб из Петербурга подольше не высылали денег.. Но приходили деньги, и наша

столь милая жизнь обращалась в какой-то кошмар.

Знакомых в Бадене у нас совсем не было. Как-то раз в парке мы встретили

писателя И. А. Гончарова, с которым муж и познакомил меня. Видом своим он

мне напомнил петербургских чиновников, разговор его тоже показался мне

заурядным, так что я была несколько разочарована новым знакомством и даже не

хотела верить тому, что это - автор "Обломова", романа, которым я восхищалась.

Был Федор Михайлович и у проживавшего в то время в Баден-Бадене И.

С. Тургенева. Вернулся от него муж мой очень раздраженный и подробно

рассказывал свою беседу с ним {29}.

С выездом из Баден-Бадена закончился бурный период нашей

заграничной жизни. <...>

Вначале мы мечтали с мужем поехать из Бадена в Париж или пробраться в

Италию, но, рассчитав имевшиеся средства, положили основаться на время в

Женеве, рассчитывая, когда поправятся обстоятельства, переселиться на юг. По

дороге в Женеву мы остановились на сутки в Базеле, с целью в тамошнем музее

посмотреть картину, о которой муж от кого-то слышал {30}. Эта картина,

принадлежащая кисти Ганса Гольбейна (Hans Holbein), изображает Иисуса

Христа, вынесшего нечеловеческие истязания, уже снятого со креста и

предавшегося тлению. Вспухшее лицо его покрыто кровавыми ранами, и вид его

ужасен. Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и

он остановился перед нею как бы пораженный {Впечатление от этой картины

отразилось в романе "Идиот". (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Я же не в силах была

37

смотреть на картину: слишком уж тяжелое было впечатление, особенно при моем

болезненном состоянии, и я ушла в другие залы. Когда минут через пятнадцать -

двадцать я вернулась, то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять пред

картиной как прикованный. В его взволнованном лице было то как бы испуганное

выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа

эпилепсии. Я потихоньку взяла мужа под руку, увела в другую залу и усадила на