относился Федор Михайлович к моему болезненному состоянию, как он меня
берег и обо мне заботился, на каждом шагу предостерегая от вредных для меня
быстрых движений, которым я, по неопытности, не придавала должного значения.
Самая любящая мать не сумела бы так охранять меня, как делал это мой дорогой
муж.
Приехав в Женеву, Федор Михайлович, при первой получке денег,
настоял на визите к лучшему акушеру и просил его рекомендовать sage-femme
{акушерку (франц.).}, которая взяла бы меня под свое наблюдение и каждую
неделю меня навещала. За месяц до родов выяснился факт, очень меня тронувший
и показавший мне, до каких мелочей простираются сердечные заботы обо мне
моего мужа. При одном из посещений m-me Barraud спросила, кто из наших
знакомых живет на одной с нею улице, так как она часто встречает там моего
мужа. Я удивилась, но подумала, что она ошиблась. Стала допрашивать мужа; он
сначала отнекивался, но потом рассказал: m-me Barraud жила на одной из
многочисленных улиц, поднимающихся в гору от rue Basses, главной торговой
артерии Женевы. Улицы эти недоступны, по своей крутизне, для экипажей и
очень похожи одна на другую. И вот Федор Михайлович, предполагая, что
помощь этой дамы может понадобиться для меня внезапно и возможно, что
ночью, и не надеясь на свою зрительную память, положил целью своих прогулок
эту улицу и каждый день, после читальни, проходил мимо дома m-me Barraud и, пройдя пять-шесть домов далее, возвращался обратно. И эту прогулку мой муж
выполнял в течение последних трех месяцев, а между тем это восхождение на
крутую гору, при его начинавшейся уже астме, представляло немалую жертву. Я
упрашивала мужа не затруднять себя этой ходьбой, но он продолжал свои
прогулки и как потом торжествовал, что в трудные минуты наступившего
события это знание улицы и дома m-me Barraud ему пригодилось и он в полутьме
раннего утра быстро ее разыскал и привез ко мне. <...>
41
В непрерывной общей работе по написанию романа и в других заботах
быстро прошла для нас зима, и наступил февраль 1868 года, когда и произошло
столь желанное и тревожившее нас событие.
В начале года погода в Женеве стояла прекрасная, но с половины февраля
вдруг наступил перелом, и начались ежедневные бури. Внезапная перемена
погоды, по обыкновению, раздражающе повлияла на нервы Федора Михайловича, и с ним в короткий промежуток времени случились два приступа эпилепсии.
Второй, очень сильный, поразил его в ночь на 20 февраля, и он до того потерял
силы, что, встав утром, едва держался на ногах. День прошел для него смутно, и, видя, что он так ослабел, я уговорила лечь пораньше спать, и он заснул в семь
часов. Не прошло часа после его отхода ко сну, как я почувствовала боль, сначала
небольшую, но, которая с каждым часом усиливалась. Так как боли были
характерные, то я поняла, что наступают роды. Я выносила боли часа три, но под
конец стала бояться, что останусь без помощи, и как ни жаль мне было тревожить
моего больного мужа, но решила его разбудить. И вот я тихонько дотронулась до
его плеча. Федор Михайлович быстро поднял с подушки голову и спросил:
- Что с тобой, Анечка?
- Кажется, началось, я очень страдаю! - ответила я,
- Как мне тебя жалко, дорогая моя! - самым жалостливым голосом
проговорил мой муж, и вдруг голова его склонилась на подушку, и он мгновенно
уснул. Меня страшно растрогала его искренняя нежность, а вместе и полнейшая
беспомощность. Я поняла, что Федор Михайлович находится в таком состоянии, что пойти за sage-femme не может, и что, не давши ему подкрепить свои
расшатанные нервы продолжительным сном, можно было вызвать новый
припадок. <...>
К утру боли усилились, и около семи часов я решила разбудить Федора
Михайловича. <...>
Помимо обычных при акте разрешения страданий, я мучилась и тем, как
вид этих страданий действовал на расстроенного недавними припадками Федора
Михайловича. В лице его выражалось такое мучение, такое отчаяние, по
временам я видела, что он рыдает, и я сама стала страшиться, не нахожусь ли я на
пороге смерти, и, вспоминая мои тогдашние мысли и чувства, скажу, что жалела
не столько себя, сколько бедного моего мужа, для которого смерть моя могла бы
оказаться катастрофой. Я сознавала тогда, как много самых пламенных надежд и
упований соединял мой дорогой муж на мне и нашем будущем ребенке.
Внезапное крушение этих надежд, при стремительности и безудержности
характера Федора Михайловича, могло стать для него гибелью. Возможно, что
мое беспокойство о муже и волнение замедляли ход родов; это нашла и m-me
Barraud и под конец запретила мужу входить в мою комнату, уверяя его, что его
отчаянный вид меня расстраивает. Федор Михайлович повиновался, но я еще
пуще забеспокоилась и, в промежутках страданий, просила то акушерку, то garde-malade {сиделку (франц.).} посмотреть, что делает мой муж. Они сообщали то, что он стоит на коленях и молится то, что он сидит в глубокой задумчивости, закрыв руками лицо. Страдания мои с каждым часом увеличивались; я по
временам теряла сознание и, приходя в себя и видя устремленные на меня черные
42