Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

скамью, с минуты на минуту ожидая наступления припадка. К счастию, этого не

случилось: Федор Михайлович понемногу успокоился и, уходя из музея, настоял

на том, чтобы еще раз зайти посмотреть столь поразившую его картину.

Приехав в Женеву, мы в тот же день отправились отыскивать себе

меблированную комнату. Мы обошли все главные улицы, пересмотрели много

chambres-garnies {меблированных комнат (франц.).} без всякого благоприятного

результата: комнаты были или не по нашим средствам, или слишком людны, а это

в моем положении было неудобно. Только под вечер нам удалось найти квартиру, вполне для нас подходящую. Она находилась на углу rue Guillaume Tell и rue Bertellier, во втором этаже, была довольно простор-, на, и из среднего ее окна

были видны мост через Рону и островок Жан-Жака Руссо. Понравились нам и

хозяйки квартиры, две очень старые девицы, m-lles Raymondin. Обе они так

приветливо нас встретили, так обласкали меня, что мы, не колеблясь, решились у

них поселиться.

Начали мы нашу женевскую жизнь с крошечными средствами: по уплате

хозяйкам за месяц вперед, на четвертый день нашего приезда у нас оказалось

всего восемнадцать франков, да имели в виду получить пятьдесят рублей

{"Биография и письма" Ф. М. Достоевского, стр. 176. (Прим. А. Г. Достоевской.)}.

Но мы уже привыкли обходиться маленькими суммами, а когда они иссякали, -

жить на заклады наших вещей, так что жизнь, особенно после наших недавних

треволнений, показалась нам вначале очень приятной.

И здесь, как и в Дрездене, в расположении нашего дня установился

порядок: Федор Михайлович, работая по ночам, вставал не раньше одиннадцати; позавтракав с ним, я уходила гулять, что мне было предписано доктором, а Федор

Михайлович работал. В три часа отправлялись в ресторан обедать, после чего я

шла отдыхать, а муж, проводив меня до дому, заходил в кафе на rue du Mont-Blanc, где получались русские газеты, и часа два проводил за чтением "Голоса",

"Московских" и "Петербургских ведомостей". Прочитывал и иностранные газеты.

Вечером, около семи, мы шли на продолжительную прогулку, причем, чтобы мне

не приходилось уставать, мы часто останавливались у ярко освещенных витрин

роскошных магазинов, и Федор Михайлович намечал те драгоценности, которые

он подарил бы мне, если б был богат. Надо отдать справедливость: мой муж

обладал художественным вкусом, и намечаемые им драгоценности были

восхитительны.

Вечер проходил или в диктовке нового произведения, или в чтении

французских книг, и муж мой следил, чтобы я систематически читала и изучала

произведения одного какого-либо автора, не отвлекая своего внимания на

произведения других писателей.

38

Федор Михайлович высоко ставил таланты Бальзака {31} и Жорж Санда

{32}, и я постепенно перечитала все их романы. По поводу моего чтения у нас

шли разговоры во время прогулок, и муж разъяснял мне все достоинства

прочитанных произведений. Мне приходилось удивляться тому, как Федор

Михайлович, забывавший случившееся в недавнее время, ярко помнил фабулу и

имена героев романов этих двух любимых им авторов. Запомнила, что муж

особенно ценил роман "Pere Goriot" {"Отец Горио" (франц.).}, первую часть

эпопеи "Les parents pauvres" {"Бедные родственники" (франц.).} {33}. Сам же

Федор Михайлович зимою 1867-1868 года перечитывал знаменитый роман

Виктора Гюго: "Les humilies et les offenses" {"Униженные и оскорбленные"

(франц.).} {34}.

Знакомых в Женеве у нас не было почти никаких. Федор Михайлович

всегда был очень туг на заключение новых знакомств. Из прежних же он встретил

в Женеве одного Н. П. Огарева, известного поэта, друга Герцена, у которого они

когда-то и познакомились. Огарев часто заходил к нам, приносил книги и газеты и

даже ссужал нас иногда десятью франками, которые мы при первых же деньгах

возвращали ему. Федор Михайлович ценил многие стихотворения этого

задушевного поэта, и мы оба были всегда рады его посещению. Огарев, тогда уже

глубокий старик, особенно подружился со мной, был очень приветлив и, к моему

удивлению, обращался со мною почти как с девочкою, какою я, впрочем, тогда и

была. К нашему большому сожалению, месяца через три посещения этого доброго

и хорошего человека прекратились. С ним случилось несчастье: возвращаясь к

себе на виллу за город, Огарев, в припадке падучей болезни, упал в придорожную

канаву и при падении сломал ногу. Так как это случилось в сумерки, а дорога

была пустынная, то бедный Огарев, пролежав в канаве до утра жестоко

простудился. Друзья его увезли лечиться в Италию, и мы, таким образом,

потеряли единственного в Женеве знакомого, с которым было приятно

встречаться и беседовать.

В начале сентября 1867 года в Женеве состоялся Конгресс мира {35}, на

открытие которого приехал Джузеппе Гарибальди. Приезду его придавали

большое значение, и город приготовил ему блестящий прием. Мы с мужем тоже

пошли на rue du Mont-Blanc, по которой он должен был проезжать с железной

дороги. Дома были пышно убраны зеленью и флагами, и масса народу толпилась

на его пути. Гарибальди, в своем оригинальном костюме, ехал в коляске стоя и

размахивал шапочкой в ответ на восторженные приветствия публики. Нам