Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

эти деньги приехать в Петербург одному, без семьи. На беду, телеграмма пришла

1-го апреля (день, когда в России принято обманывать), и мы с мужем сначала

приняли этот вызов в Петербург за чью-нибудь шутку или за коварное желание

кого-нибудь из кредиторов, а может быть и Стелловского, вызвать Федора

50

Михайловича в Петербург и там, угрожая посадить его в долговое отделение, расплатиться за "Преступление и наказание" скупленными за бесценок нашими

векселями. Добрый Аполлон Николаевич не ограничился присылкою телеграммы, а от своего имени позондировал комитет Литературного фонда насчет выдачи

писателю Достоевскому взаймы ста рублей, но фонд и на этот раз <...> отнесся к

этой просьбе недружелюбно, о чем А. Н. Майков говорит в своем письме от 21

апреля 1871 года {55}.

Федор Михайлович был очень расстроен, получив это письмо, и писал в

ответ: "Видите ли, однако, как фонд высокомерно отнесся к моей (то есть вашей

обо мне) просьбе насчет займа, каких потребовалось гарантий и пр. и какой

высокомерный тон ответа. Если б нигилист просил, не ответил бы так" {56}.

Время шло, и в апреле 1871 года исполнилось четыре года, как мы жили за

границей, а надежда на возвращение в Россию у нас то появлялась, то исчезала.

Наконец мы с мужем твердо положили непременно в скором времени вернуться в

Петербург, какие тяжелые последствия ни повлекло бы за собою наше

возвращение. Но расчеты наши висели на волоске: мы ожидали новое

прибавление семейства в июле или в начале августа, и если б мы не успели за

месяц до ожидаемого события перебраться в Россию, то нам неизбежно пришлось

бы остаться еще на целый год, до весны, так как везти новорожденного позднею

осенью было бы немыслимо. Когда мы предполагали, что, пожалуй, нам еще

целый год не придется увидеть России, то оба приходили в полное отчаяние: до

того невыносимо становилось жить на чужбине. Федор Михайлович часто

говорил, что если мы останемся за границей, то он "погиб", что он не в состоянии

больше писать, что у него нет материала, что он чувствует, как перестает помнить

и понимать Россию и русских, так как дрезденские русские - наши знакомые, По

его мнению, были не русские, а добровольные эмигранты, не любящие Россию и

покинувшие ее навсегда. И это была правда: все это были члены дворянских

семей, которые не могли примириться с отменою крепостного права и с

изменившимися условиями жизни и бросившие родину, чтобы насладиться

цивилизацией Западной Европы. Это были большею частью люди, озлобленные

новыми порядками и понижением своего благосостояния и полагавшие, что им

будет легче жить на чужбине.

Федор Михайлович так часто говорил о несомненной "гибели" своего

таланта, так мучился мыслью, чем он прокормит свою все увеличивающуюся и

столь дорогую для него семью, что я иногда приходила в отчаяние, слушая его.

Чтобы успокоить его тревожное настроение и отогнать мрачные мысли,

мешавшие ему сосредоточиться на своей работе, я прибегла к тому средству, которое всегда рассеивало и развлекало его. Воспользовавшись тем, что у нас

имелась некоторая сумма денег (талеров триста), я завела как-то речь о рулетке, о

том, отчего бы ему еще раз не попытать счастья, говорила, что приходилось же

ему выигрывать, почему не надеяться, что на этот раз удача будет на его стороне, и т. п. Конечно, я ни минуты не рассчитывала на выигрыш, и мне очень было

жаль ста талеров, которыми приходилось пожертвовать, но я знала из опыта

прежних его поездок на рулетку, что, испытав новые бурные впечатления,

удовлетворив свою потребность к риску, к игре, Федор Михайлович вернется

51

успокоенным, и, убедившись в тщетности его надежд на выигрыш, он с новыми

силами примется за роман и в 2-3 недели вернет все проигранное. Моя идея о

рулетке была слишком по душе мужу, и он не стал от нее отказываться. Взяв с

собою сто двадцать талеров и условившись, что, в случае проигрыша, я пришлю

ему на выезд, он уехал в Висбаден, где и пробыл неделю. Как я и предполагала, игра на рулетке имела плачевный результат, - вместе с поездкою Федор

Михайлович издержал сто восемьдесят талеров - сумму для нас тогда очень

значительную. Но те жестокие муки, которые испытал Федор Михайлович в эту

неделю, когда укорял себя в том, что отнял деньги от семьи, от меня и ребенка, так на него повлияли, что решил, что более никогда в жизни не будет играть на

рулетке. Вот что писал мне мой муж от 28 апреля 1871 года: "Надо мною великое

дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти десять лет

(или, лучше, со смерти брата, когда я вдруг был подавлен долгами); я все мечтал

выиграть; Мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это был вполне

последний раз. Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был

связан игрой; я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это" {57}.

Конечно, я не могла сразу поверить такому громадному счастью, как

охлаждение Федора Михайловича к игре на рулетке. Ведь он много раз обещал

мне не играть и не в силах был исполнить своего слова. Однако счастье это

осуществилось, и это был действительно последний раз, когда он играл на