Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

Только раз, в конце года, когда снова печаталась статья "Z" {16}, Федор

Михайлович не стерпел и надписал наверху корректурного оттиска:

"Многоуважаемая Варвара Тимофеевна (вместо: Васильевна),

Особенно прошу вас поправить {То есть наблюсти, чтобы верно исправил

наборщик, (Прим. В. В. Тимофеевой.)} эту статью сообразно с моими

поправками. Как только дело касается этого автора, так тотчас у вас

неразобранные слова, выкидки целых фраз или повторения двух фраз сряду, и

проч. Вы мне сделаете особое удовольствие, если исполните мою просьбу.

Ваш Достоевский".

Случилось так, что эту корректуру я отправляла ему на дом сама, так как

новый фактор Траншеля, немец, не умел правильно надписать его адрес и

97

попросил это сделать меня. Но, взяв перо, я невольно остановиласьа как же мне

ему написать, неужели, как всем: его высокоблагородию, высокородию и пр.?

Мне показалось это решительно невозможным, и я надписала на конверте, как

пришло тут же в голову:

"Федору Михайловичу Достоевскому, знаменитому русскому писателю, с

детства любимому, дорогому и незабвенному".

- Уже запечатав снова пакет, заметил я эту надпись, - рассказывал мне

потом Федор Михайлович. - И сейчас же подумал: что же это я делаю! На милые

такие слова отвечаю вдруг грубостью, брюзжу, как старая баба, пишу бранные

замечания! Распечатал типографский пакет и спрятал его себе на память. А

корректуру с замечанием положил в новый конверт и отослал в типографию.

Дескать, милые слова пусть останутся милыми словами, а дело делом.

Но все эти "бранные" замечания, упреки и выговоры напоминали скорее

журьбу отца, учителя или старшего возрастом друга. Начальнически-

редакторского тона я от него никогда не слыхала.

VII

С началом лета, с отъездом семьи в Старую Руссу, Федор Михайлович

стал чаще ходить в редакцию, - в квартиру князя М<ещерского>, на

Николаевской, и мы теперь часто встречались на Невском. (Федор Михайлович

жил тогда, кажется, в Гусевом переулке, а я - в Гончарной). И вот однажды, встретившись таким образом, он стал мне жаловаться на "скуку редакторства" и

на полное свое одиночество. И лицо у него при этом было такое унылое и

болезненно-удрученное, что мне невольно захотелось его развлечь.

- А вы ходите чаще к нам в типографию. Мы будем вас занимать! -

простодушно, чисто по-женски предложила я.

Федор Михайлович улыбнулся детски добродушной улыбкой.

- То есть кто же это мы? Это вы с Траншелем и этот - как его? -

"запивающий" корректор?

- И я и корректор - все мы!

- Да ведь вот я теперь туда иду, а вы оттуда уходите. Как же вы будете

меня занимать? Я встаю поздно, - я работаю всегда по ночам, - и раньше двух

редко выхожу из дому. Вот если бы вы там оставались, ну, хоть до трех - тогда

дело другое.

Я обещала ему никогда не уходить раньше трех и переменить час обеда и

занятий моих в Публичной библиотеке.

С тех пор Федор Михайлович начал ходить в типографию ежедневно, а

иногда приходил и утром и вечером. И так как от двенадцати с половиной до трех

типография замирала - все расходились кто завтракать, кто обедать - на мою долю

выпадала вся честь и радость делить с Федором Михайловичем его скуку и

одиночество.

Мы размещались обыкновенно теперь таким образом. Я уступала ему мое

место за конторкой, заменившей бюро, а сама пересаживалась с корректурой к

98

окну, - и нам так очень удобно было переговариваться, ему меня спрашивать, а

мне - отвечать...

Работы, в сущности, было немного, но она распределялась так

неравномерно и так зависела от настроений редактора и издателя, что никогда

нельзя было знать заранее, свободна я или нет. Иногда мне случалось раза два в

день заходить в типографию, чтобы услышать от метранпажа:

- Ничего еще нет. Жду от князя статью, а он где-то теперь на обеде... Всю

ночь придется работать.

И я приходила в третий раз, и работала целую ночь.

Таким образом, времени пропадало много. Я всегда поэтому запасалась

книгами и читала их там в свободные промежутки.

И вот раз Федор Михайлович застал меня за чтением "Торквато Тассо"

Гете, которого я тогда изучала. Мельком взглянув на страницы, он прочел

наизусть весь монолог Торквато, особенно подчеркивая некоторые слова. Читал

он нараспев и возвышенной декламацией:

...Нет места на земле, где б мог

я унижаться, где спокойно

Я мог бы оскорбление снести!.. {17}

- А этот Антонио, - с презрительным выражением губ вставил Федор

Михайлович, - Антонио тут ничего и не понял!

Его порыв поэзии увлек!.. {18}

Эти статс-секретари всегда так думают, что поэзия это так, один только

порыв, и ничего более. Ведь Гете в душе сам был такой статс-секретарь, вроде

Антонио. И конечно, Тассо, как поэт, гораздо выше Гете, хоть Гете и относится к

нему свысока...

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон... -

с тихим пафосом, медленно начал он глухим низким голосом; но когда

дошел до стиха:

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется... {19} -

голос его полился уже напряженно-грудными высокими звуками, и он все

время плавно поводил рукою по воздуху, точно рисуя и мне и себе эти волны

поэзии.

-----

99

В типографии Федор Михайлович теперь не только читал корректуру, но