Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

и просматривал и исправлял весь свой редакционный материал и тут же писал

свои "Дневники". Иногда он предварительно рассказывал мне их содержание, как

бы проверяя на мне будущие впечатления "в публике". Иногда громко читал

какую-нибудь отдельную фразу, не дававшуюся ему, и требовал, чтобы я

немедленно подсказала нужное ему слово.

- Ну, скорей! Говорите скорее, какое тут надо слово! - И он нетерпеливо

при этом топал ногой, торопя меня еще более.

Иногда мне удавалось удачно подсказывать, - и тогда он улыбался,

одобрительно кивая мне головой. А если я слишком медлила или подсказывала

вовсе не то, что ему было нужно, Федор Михайлович так же нетерпеливо просил

меня "не мешать".

Когда он писал разговоры, он всегда, прежде чем написать, несколько раз

повторял их шепотом или вслух, делая при этом соответствующие жесты, как

будто видел перед собой изображаемое лицо.

Раз, читая в корректуре какой-то рассказ или повесть (кажется, автор была

Крапивина), где описывалось, как в одной бедной семье, в ложной надежде на

выигрыш банкового билета, устроили целый банкет, и подробно изображались все

приготовления к чаю {20}, Федор Михайлович обратился ко мне и сказал:

- Так это у нее хорошо тут описано, как они собираются чай пить, что мне

даже самому захотелось. Просто слюнки текут!..

А читая письмо Кохановской о голоде в Малороссии {21}, Федор

Михайлович говорил с добродушной усмешкой:

- Наивно это немножко. Но ничего. Зато пафосу много. И пафос у этой

почтенной старушки не чета нынешнему: настоящий, не выдуманный. Теперь это

- большая редкость. И это непременно произведет впечатление. А если произведет

впечатление - значит, и помогут голодному-то народу.

VIII

Один разговор особенно памятен мне. Было это в самом начале июня,

когда, благодаря заботливости Федора Михайловича, мы гораздо раньше кончали

работу, и в этот раз кончали ее вдвоем с метранпажем: Федор Михайлович гостил

у семьи.

Траншель тоже уехал на дачу, и в конторе по этому случаю распивали

пиво и ели колбасу Herr Крейтенберг с своей Амалией и другими приятелями, а

меня переместили по этому случаю в литографскую, поближе к наборной. Туда и

зашел на минуту ко мне Н. А. Демерт - с приглашением ехать с ними в большой

компании на тоню, встречать восход солнца. Сборный пункт был назначен всем

на Фонтанке, у Г. И. Успенского, и меня обещали ждать до одиннадцати.

Вечер был чудный, теплый и ясный, небо безоблачное, и я была вне себя

от восторга и благодарности, но затем - уже не знаю, как это вышло - после

взаимно приятных, дружеских слов разговор наш принял вдруг характер какой-то

100

словесной дуэли. Вероятно, я отозвалась с сочувственным увлечением о

"Дневнике" Достоевского, а Демерт почему-то принял это за личное оскорбление

не только себе, но и тому журналу, в котором писал в составе его постоянных и

непостоянных сотрудников. Мое сочувствие известным идеям и настроениям

Достоевского принято было Демертом как измена с моей стороны их взглядам и

их направлению. Такое уж было время тогда! Все делились на овец и козлов, все

казались взаимно "опасными", "подозрительными"... А с моей стороны

подозрительным являлось одно уже то, что я читала - хотя бы только в корректуре

- журнал не их направления... Сначала я пробовала отшучиваться, смеяться. Но

что дальше, то было хуже. Демерт начинал уже мрачно смотреть исподлобья

куда-то в пространство и говорить мне ядовитые колкости...

- Да ведь это, собственно, что же? - угрюмым басом говорил он, одной

рукой теребя свою бороду, а другой тыча в мою корректуру. - Ведь это для вас тут

может казаться какой-то диковиной, что он тут пишет... А для меня тут

решительно ничего нового нет. На таких Федюш из Тетюш я на моем веку, слава

богу, предостаточно нагляделся... Да, я думаю, в Чухломе, в любом медвежьем

углу, такие Федюши и по сию пору не вывелись. Крестами побрякивают, на

церкви молятся, лбом оземь стукают, бормочут: "Исусе, Исусе!" Известно, что

бабы, а преимущественно старые девки, куда как любят таких. Вдогонку, видал я, за ними бегают... "Христосик! Юродивый! На копеечку! На копеечку!.."

Он представлял это в лицах и говорил уже не басом, а истерическим

бабьим визгом. Я пыталась остановить его:

- О чем это вы, Николай Александрович? Я - о статьях Достоевского, а вы

о каких-то юродивых! Что же это за разговор в самом деле!..

- Да и я ведь о том же! И я о статьях Достоевского!.. - Он захохотал.

Меня это возмутило. Только тут я впервые почувствовала "тиски"

направления; только тут вполне поняла, почему Достоевский язвительно кривит

губы, когда произносит слова: "они", "либералы"...

- Ах, так, по-вашему, он - юродивый! - говорила я. - Ну, а по-моему, это

глубочайший талант! Все тут у него сущая правда. И как горячо!.. И вы не хотите

этого признать только потому, что это не в вашем журнале!..

- Да уж чего горячее Аскоченского! - не слушая меня, говорил в то же

время Демерт. - Прямо в белой горячке из сумасшедшего дома! А ведь говорят, будто тоже "талант"!..

Неизвестно, чем бы кончился тогда этот нелепый диалог, но в эту минуту

мне подали новую корректуру, и Демерт ушел, чтобы не мешать.