Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

удалось увести его к себе в кабинет и там успокоить. Дело, по-видимому,

обошлось благополучно; мы мирно беседовали. Он уж улыбался и не находил, что

все не на месте. Но вот пришло время вечернего чая, и жена моя, вместо того

чтобы прислать его прямо к нам в кабинет, вошла сама и спросила: где мы желаем

пить чай - в кабинете или в столовой?

- Зачем же здесь! - раздражительно обратился к ней Достоевский, - что это

вы меня прячете? нет, я пойду туда, к вам.

Дело было окончательно испорчено. И смех и горе!.. Нужно было видеть,

каким олицетворением мрака вошел он в столовую, как страшно поглядывал он

на не повинных ни в чем дам, которые продолжали свою веселую беседу,

нисколько не заботясь о том, что можно При нем говорить и чего нельзя.

Он сидел, смотрел, молчал, и только в каждом его жесте, в каждом новом

позвякивании его ложки об стакан я видел несомненные признаки грозы, которая

вот-вот сейчас разразится. Не помню, по поводу чего одна из приехавших дам

спросила, где такое Гутуевский остров?

- А вы давно живете в Петербурге? - вдруг мрачно выговорил

Достоевский, обращаясь к ней.

- Я постоянно здесь живу, я здешняя уроженка.

- И не знаете, где Гутуевский остров!.. Прекрасно! это только у нас и

возможно подобное отношение к окружающему... как это человек всю жизнь

живет и не знает того места, где живет?!

Он раздражался больше и больше и кончил целым обвинительным актом,

который произвел на преступницу и слушательниц самое тяжелое впечатление.

Мы же, хозяева, не знали, что и делать. По счастью, наша гостья, сначала

вследствие неожиданности сильно озадаченная, скоро поняла, что обижаться ей

невозможно, и сумела, продолжая оставаться веселой, и его мало-помалу

успокоить...

Я рассказал этот маленький случай, потому что говорить о Достоевском и

не упомянуть об его странностях - значило бы недорисовать его образ. О

странностях его передается много рассказов, и находятся люди, которые эти

странности ставят ему в большую вину. Такие обвинения приходится слышать

даже теперь, уже после его смерти...

Конечно, он не был создан для общества, для гостиной. От человека,

жившего почти всегда в уединении, проведшего четыре года на каторге, десятки

лет работавшего и боровшегося с нуждой, от человека, нервная система которого

была совершенно потрясена страшной, неизлечимой болезнью, невозможно было

требовать уменья владеть собою. Для такого человека - и вовсе не в силу того, что

он был замечательный писатель, один из знаменитых людей русских, а просто в

силу всех обстоятельств его жизни, в силу исключительного, болезненного

состояния его организма - нужны были особенные мерки. Его странности могли

возмущать не знавших его людей, которым до него не было никакого дела, но все

145

близко его знавшие ничуть не смущались и не могли смущаться этими

странностями. <...>

И теперь, когда его нет, эти бедные странности вспоминаются как нечто

дорогое и милое, с грустной улыбкой, - и больно, что все это прошло. Вместе с

этими странностями нежданная могила унесла столько тепла, столько света... <...> X

Вспоминается мне еще одно из наших свиданий. Мне нужны были для

статьи {29} биографические сведения о Федоре Михайловиче, и я обратился к

нему за ними. Он охотно вызвался сообщить мне все, что о себе помнил. Начал, ограничиваясь перечнем чисел и фактов, но скоро, по своему обыкновению,

увлекся, стал рассказывать:

- Эх, жаль, что вы не можете поместить в статью свою очень много

интересного из моей жизни, но все же запомните, может быть, потом кому-нибудь

и скажете. Вы думаете, у меня есть друзья? Когда-нибудь были? Да, в юности, до

Сибири, пожалуй что, были друзья настоящие, а потом, кроме самого малого

числа людей, которые, может быть, несколько и расположены ко мне, никогда

друзей у меня не было. Мне это доказано, слишком доказано! Слушайте, когда я

вернулся в Петербург, после стольких-то лет, меня многие из прежних приятелей

и узнать не захотели, и потом всегда, всю жизнь друзья появлялись ко мне вместе

с успехом. Уходил успех - и тотчас же и друзья уходили. Смешно это, конечно, старо, известно всем и каждому, а между тем всякий раз больно, мучительно... Я

узнавал о степени успеха новой моей работы по количеству навещавших меня

друзей, по степени их внимания, по числу их визитов. Расчет никогда не

обманывал. О, у людей чутье, тонкое чутье! Помню я, как все кинулись ко мне

после успеха "Преступления и наказания"! Кто годами не бывал, вдруг явились, такие ласковые... а потом и опять все схлынули, два-три человека осталось. Да, два-три человека!.. <...>

К ПОСЛЕДНЕЙ ВЕРШИНЕ

М. А. АЛЕКСАНДРОВ

О Михаиле Александровиче Александрове мы не располагаем почти

никакими биографическими сведениями. Известно лишь, что он работал

метранпажем в типографии Траншеля, где печатался журнал "Гражданин", а

затем в типографии кн. В. В. Оболенского, куда Достоевский обратился со своим

"Дневником писателя" в 1876-1877 году, именно потому, что метранпажем там

был М. А. Александров (см. стр. 234). Работал он и в типографии "Нового

146

времени" Суворина, и в типографии "Дела", принадлежавшей жене