Фабрика мертвецов

Его vis-à-vis открыл рот, намереваясь разразиться гневной тирадой… и тут же его торопливо захлопнул — аж звук хлопка слышен был. Только лицо еще больше налилось краснотой, да в глазах застыли злые слезы. Объявить смешным самого себя и переживать Митины комментарии ему определенно не хотелось.

«Все же понятливый! — почти с умилением подумал Митя. — Оказывается, чтоб по-настоящему измываться над человеком, у того должно быть хоть немного ума. Дураки к тонкому яду издевок нечувствительны».

Выходит, оскорбления от свитских в Яхт-клубе — показатель его, Мити, недюжинного умища? Почему ж этого умища хватает лишь на провинциальных реалистов, а не на Кровных, а то и великих князей? И тут же фыркнул, поймав себя на подобных дурацких рассуждениях. Потому что великие князья — это… ну уж всяко не реалисты!

— Пойду кипятку для чаю наберу. — явно не зная, что еще сказать, мрачно пробурчал Гриша, и шагнул к вагонной лесенке.

— Будка закрыта. — все еще погруженный в свои мысли, бросил Митя. — Ночь.

Гриша завис на лестнице, раскорячившись в неловкой позе, и глядя на будку с надписью «Кубовая для кипятку». Будка и впрямь была закрыта.

— Что ж теперь делать? — Гриша зачем-то заглянул в чайник — точно рассчитывая обнаружить в нем желанный кипяток.

— Спросите кондуктора, он расстарается. — равнодушно обронил Митя, не отрывая глаз от «ретирады». Наблюдая за бабой, он точно был уверен, что дверь «ретирады» закрыта. А сейчас она покачивалась туда… сюда… Точно изнутри ее придерживала робкая, неуверенная рука. И кажется… кажется… в проеме смутно виднелся женский силуэт.

— По нашим обстоятельствам это дорого. Экономить приходиться, на учебу мою. — буркнул Гриша — и зло покосился на отлично одетого ровесника. — Впрочем, навряд вы такое понимаете. — и с издевкой добавил. — Я насчет учебы.

Надо же, он пытается язвить.

— Я не то чтоб не понимал… — рассеяно хмыкнул Митя. — Я просто совершенно не интересуюсь… обстоятельствами.

Что эта дама… девушка там делает? О, excuse-moi, понятно, зачем она там… — Митя сам почувствовал, что краснеет. Нужный чулан в вагоне был… именно что чуланом: Митя и сам там едва поворачивался, а уж женщины с их юбками, наверняка, даже втиснуться внутрь не могли. Все равно, разве приличная дама или девица позволит, чтоб ее увидели в подобном месте?

— Сударь… Простите, сударь… — девичий голосок был тих и нежен, и смущен, и почти беззвучен. — Я… мне нужна помощь…

— Вы слышали? — Гриша повернулся, стукнув чайником по перилам вагона.

— Умоляю, помогите, сударь! — женский силуэт в дверях «ретирады» нарисовался четко, девица шагнула вперед — и разом нахлынула волна отвратного запаха.

Митя брезгливо шевельнул ноздрями:

«С чего я решил, что девица — приличная? В розовом-то платье, на вокзале… В очень недешевом платье… Утреннем платье… Ночью».

— Сударыня, вы меня зовете? — Гриша шагнул ступенькой ниже, близоруко вглядываясь в словно выплывающий из двери силуэт.

— Мне так неловко… На вас вся надежда! — снова прошелестел голосок.

— Сударь… — бросил Митя и замолк, продолжая вглядываться.

— Что? — Гриша на миг оторвал взгляд от манящей его руки в белой кружевной перчатке.

— На вашем месте я бы не ходил.

— Почему? — голова Гриша, словно притянутая веревкой, снова повернулась туда, к девушке.

— Хотя бы потому… куда она вас зовет. — сильно нажимая голосом, напомнил Митя.

— Ну сударь же! — нетерпеливо позвал капризный голосок.

— Разные бывают обстоятельства. Ну да вы ж ими не интересуетесь. — Гриша спрыгнул с лесенки и зашагал к девице, решительно погромыхивая чайником.

Ноздри Мити снова дернулись… он узнал запах. Ничего общего с «ретирадой» тот не имел, Митя слышал его, еще когда был мал, до перевода отца в Петербург и возвращения в их жизнь матушкиного семейства.

Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.

Перегнулся через перила вагонных «сеней».

И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.

Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.

Перегнулся через перила вагонных «сеней».

И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.

Реалист замер… покачнулся… ноги его подломились, и он рухнул как подрубленное дерево. Чайник, дребезжа, откатился в сторону.

Тихо было на перроне, тихо — ветерок шелестел в листве, да паровоз пыхтел. Гриша лежал, прижавшись щекой к земле и вокруг головы его расплывалось кровавое пятно.

— Митька! Ты что творишь! — раздался крик отца.

Дверца вагона с грохотом отлетела в сторону. Рыча от ярости, будто у него и впрямь была примесь Древней Крови, только не Сварожьей, а Велесовой, путеец ринулся к Мите.

Ухватившись за балясину, Митя сиганул на перрон — прямо бесчувственному реалисту на спину. Вопль — пронзительный, совершенно нечеловеческий, ввинчивающийся в уши и словно вытаскивающий внутренности через них — пронесся над станцией. Шум буфетной испуганно стих. Путеец в вагонных «сенях» скорчился, безуспешно пытаясь зажать уши. В вагоне загрохотало — спящие пассажиры падали с диванов и лавок. Отчаянно, как подколотый поросенок, заверещал ребенок.