Fabula rasa, или Машина желаний (СИ)

Иногда ей снилось, что она живёт за пределом времени и пространства, в состоянии вне здесь и сейчас и каким-то образом только здесь и сейчас, и на свете нет ничего, кроме её снов. В одном из этих снов она, хотя тела у неё вроде бы не было, сидела на берегу серой реки, за которой было серое ничто, и слушала его мысли: я не знаю, кто я и откуда, я помню, что когда-то знал, но это было давно, а с тех пор я досыта набил своё брюхо историями и душами, а если думаешь брюхом, разве сможешь всё упомнить? я не понимаю, зачем мне это, но разве птица понимает, зачем ей лететь, или — абстрагируясь от возвышенных аналогий — разве свинья понимает, зачем жрёт? а это похожий процесс, настолько похожий, что я начинаю сомневаться в своей разумности, потому что я, судя по всему, живу согласно с инстинктом, а не с разумом; я не знаю, для чего я, и это скорее радует, давая надежду, что я возник сам по себе для собственной надобности, а не для чьего-то удобства или пользы, но в то же время я не ощущаю в себе свободы воли и тяги к переменам, а ведь всякое живое должно меняться, эволюционировать, на худой конец, оно должно рождаться и умирать, а я, кажется, вечен; с другой стороны, я многое забыл и от этого, наверное, всё-таки изменился, только не в состоянии это осознать, потому что не помню, каким был до изменения; порой мне кажется, что я что-то припоминаю, но не могу поручиться, что это и правда воспоминания, а не фантазии, которые оправдали бы моё существование: порой мне чудится, что меня оставили с этой стороны, чтобы собирать сведения о тех, кто здесь обитает, сведения особого рода, о том, что не измеришь, не взвесишь, не сосчитаешь и не учтёшь; не знаю, то ли срок моего задания ещё не вышел, то ли им стало не до меня, но я чувствую потребность не только собирать, но и делиться собранным, а меня почему-то никто не спрашивает; а то мне кажется, что я ещё не стал самим собой и стану только когда наберу достаточно историй, воспоминаний и переживаний, когда слопаю довольно душ, чтобы переварить их и обрести собственную, может, тогда я пойму, кто я и зачем; может, я бог?

Просыпаясь после таких снов, Сонанта начинала думать, что всё и впрямь может быть хорошо, даже лучше, чем раньше. Или ей так казалось оттого, что рядом почти всегда оказывался Руана, который приятно держал её за руку и глядел туманным улыбчивым взглядом, не похожий на себя, но такой замечательный.

* * *

— …И вот что я вам скажу. Жили они долго и счастливо. Детей, правда, не народили, но сдали свой генетический материал в Банк Освоения, так что, может статься, отпрыски у них всё-таки заведутся. Только вряд ли родители дождутся от них «спасибо», потому что разве это радость родиться из пробирки где-нибудь в непролазных джунглях или в топких комариных болотах, или в горячих песках, ну да хотя бы на пыльном космодроме, как этот!

Рассказчик, коротышка с мятым, пропитым лицом и длинными нечёсаными космами, мазнул взглядом по раскуроченному полю, где среди наваленных кучами глыб монобетона торчали корявые хребты строительных машин. Потянул носом пыльный воздух, чихнул, поскрёб, задрав подбородок, щетинистую шею — кадык торчком — и рыгнул.

— Но всё-таки хорошо, что вы, на Аркадии, решили расширить свой космодром. Если поведёте дело с умом, может, и в люди выбьетесь.

С полдюжины рабочих в грязных форменных рубахах и куртках молча кивнули, остальные ничем не ответили. Они были приезжие, и их ничуть не заботило, что будет с Аркадией, — они явились потому, что на Централи для такого отребья не нашлось работы. А аркадские строители хоть и кивнули, но промолчали, потому что расширять космодром решили вовсе не они.

— Ладно, вы тут посидите, — сказал рассказчик, хитро ухмыляясь, — а я до ветру сбегаю.

Он ещё разок глотнул из огромной потной кружки, крякнул и юркнул в темноту.

Рабочие поглядели ему вслед и тоже взялись за кружки. Вроде этот тип ничего такого не говорил, и чего они заслушались? Аж харч остыл.

Бар «Звёздный» был так себе забегаловка, тесный вагончик да широкий навес, под которым на голой земле сгрудились стаей пластиковые столы. Единственный автоматический пылесос, который был в баре, давно сломался, теперь приходилось посылать разносчицу, чтобы дважды в день смахивала со столов пыль. Она могла бы и вовсе этого не делать, потому что когда она заканчивала, на столах оказывалось пыли ничуть не меньше, чем когда она начинала. Пыль хрустела на зубах, но каждый вечер бар бывал полон, и два других — «На взлёте» и «Крошка Мосси» — тоже.

Коротышка долго не возвращался, и четверо, которые делили с ним столик, заволновались. Уходя, он бросил на стул мятую выцветшую шляпу, на спинке болтался широкий пыльник. На столе остались кружка, шеренга пивных бутылок и пара здоровенных, но пустых уже тарелок — вроде парень весь вечер не закрывал рта, а умудрился навернуть целую гору тушёного мяса и миску макарон.

Немолодой уже аркадец, который получал в восемь раз меньше, чем рабочие с Централи, но всё равно почти каждый вечер торчал в «Звёздном», громко сказал: