Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте

Раневская говорит: «А знаете, Самуил Яковлевич, с чего и как началась моя жизнь на сцене? Мне не было еще и девяти лет, когда я с моими артистами-куклами сыграла весь спектакль «Петрушка». При этом я была и режиссером-постановщиком».

Маршак смеется в ответ: «А я ведь тоже начинал с «Петрушки»! Это было в нашем с Черубиной де Габриак (Дмитриева) театре, в Краснодаре, в начале двадцатых годов. Мы с Дмитриевой тоже с достоинством выходили раскланиваться, и актерами у нас были не куклы, а обездоленные дети Краснодара времен Гражданской войны».

Рассказать про Гражданскую войну на юге России и в Крыму короткого антракта положительно не хватит.

И тогда Раневская закуривает: «Представьте - сезон в Крымском городском театре. Голод. Военный коммунизм. Гражданская война. Было много такого, о чём не хочется говорить... Почему-то вспоминается... спектакль-утренник для детей. Название пьесы забыла. Помню, что героем был сам Колумб, которого изображал председатель месткома, актёр Васяткин. Я же изображала девушку, которую похищали пираты. В то время как они тащили меня, я зацепилась за гвоздь на декорации, изображавшей морские волны. На этом гвозде повис мой парик с длинными косами. Косы поплыли по волнам. Я начала неистово хохотать, а мои похитители, увидев повисший на гвозде парик, уронили меня на пол. Услышали гневный голос Колумба - председателя месткома: “Штраф захотели, мерзавцы”. Похитители, испугавшись штрафа, свирепо уволокли меня за кулисы, где я горько плакала, испытав чувство стыда перед зрителями. Помню, что на доске приказов и объявлений висел выговор мне с предупреждением. Такое не забывается, как и многие другие неудачи моей долгой творческой жизни».

Звучит первый звонок, а, стало быть, есть время поведать еще одну историю.

Раневская продолжает курить: «Я родилась в конце девятнадцатого века, в ту пору, когда в моде еще были обмороки. Мне, к слову сказать, очень нравилось падать в обморок, к тому же я умудрялась не расшибаться, поскольку старалась падать грациозно и красиво. С годами, конечно же, да и, слава богу, это увлечение понемногу прошло. Но один такой обморок я помню очень хорошо, очень ясно и отчетливо. Он надолго сделал меня счастливой. В тот, совершенно обычный на первый взгляд, день я шла по Столешникову переулку, разглядывая поражающие взор витрины роскошных магазинов, как вдруг рядом с собой я услышала голос человека, в которого была влюблена, можно сказать, до одурения. Я тогда собирала фотографии этого парня, писала ему письма, но никогда их не отправляла, караулила объект своей страсти у ворот его дома -словом, совершала все полагающиеся влюбленной дурочке поступки.

- Добрый день! - сказал мне возлюбленный.

- Добрый. - только и успела ответить я и тут же поспешила упасть в обморок.

Театр им. Моссовета. Фото Максима Гуреева

От волнения я упала неудачно и довольно сильно расшиблась. Сердобольные прохожие занесли меня в находившуюся поблизости кондитерскую, которая принадлежала тогда супружеской паре -француженке с французом. Добрые супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я тотчас же пришла в себя и... снова немедленно потеряла сознание, на сей раз по-настоящему, так как снова услышала:

- Фаина, ты не сильно ударилась?

Это был тот же любимый голос.»

Но вот звучит третий звонок, который означает, что антракт закончился.

«Во втором акте 19 мая необыкновенная Раневская была необыкновенней самой себя. Может быть, так казалось по контрасту с первым актом, - вспоминает Сергей Юрьевич Юрский, - Может быть, мы просто все были счастливы, видя, что Фаина Георгиевна воспряла духом. Но и актеры, и техники театра, и зрители испытывали подъем, счастливое единение, несравненное чувство миновавшей опасности. А Раневская купалась и творила в волнах любви и доброжелательства... Была овация. Были общие поклоны. Был сольный выход Раневской вперед - как всегда, и взрыв рукоплесканий - как всегда. И цветы. И наши, партнерские аплодисменты ей, и ее кокетливое удивление - мне? такой успех? за что?..

В роли Филицаты Раневская на сцену больше не вышла. Еще один раз она играла спектакль «Дальше - тишина». Он был последний в ее жизни. Болезнь усиливалась. Порой ослабевала, но не оставляла. - Я должна уйти из театра. Я больше не смогу играть».

«Не могу больше играть, значит, не могу больше жить» - аксиома для Фаины Георгиевны бесспорная, но требующая своего комментария. Как известно, она не принимала слова «играть» применительно к театру, говорила безапелляционно - «пусть дети играют. пусть музыканты играют. актер должен жить», признавала первенство жизни на сцене, находила ее более многообразной, яркой, глубокой. И вот именно эта жизнь пребывала в извечной зависимости от жизни другой, от повседневной рутины, от склок и премий, от наград и окриков начальства, от здоровья и возраста наконец, от той жизни, которая имеет свойство рано или поздно заканчиваться.