Факел (книга рассказов)

И все во мне в этот момент перемешалось, и так мне было и радостно, и жалко себя, прежнего, что захотелось заплакать, и я долго и молча стоял у окна и, видать, жалко, но и блаженно улыбался, и ни желания у меня не было, ни тем более возбуждения, а так, будто вольное плавание в какой невесомости, и ничего более мне не надо, я даже вроде позабыл, зачем, собственно, оказался в бывшей царской даче, но стоял и чувствовал, что жалко и блаженно улыбаюсь, и тогда ко мне подошла Татьяна Андреевна, и я как бы посторонним взглядом отметил, что она не то что красива, нет, она прекрасна, но и это не повлияло на меня, и я все молча улыбался, вовсе бесполое существо без малейших желаний, и тогда она коснулась моей груди щекой и слегка обняла меня и прижалась лицом к моей груди, и она была так прекрасна и беспомощна, что я мгновенно пришел в совершенно животное возбуждение, я довел ее до кровати и, помня, что возбуждение-то животное, осторожно соединился с ней, и я давно усвоил простейшее правило — когда позволяют условия, думай о ближнем человеке, а потом о себе, и мне казалось, что мое животное возбуждение вечное, и торопиться совершенно некуда, и никто нам не помешает, да так оно и было, забегая вперед, скажу, что за эти сутки мы практически не отъединялись, помимо, разумеется, физиологических нужд, а это не в счет, мы ни разу не выходили из номера, да, словно бы прежде я не тратил боевой пыл и все теперь начинал с нуля, и непременно надо было без остатка потратить накопившиеся за тридцать два года силы и гормоны, но штука в том, что мы не разъединялись и тогда, когда сил не было и по крови, я это ощущал физически, не скользит ни единого гормончика, и я, как банный лист, я настигал ее повсюду, стоило ей отойти к окну и опереться локтями о подоконник, или глянуть на себя в зеркало, во что же я превратилась, это ужас, и ноги не держат, или пойти в ванную, я настигал ее всюду.

Хотя, конечно, напомню, на физиологические нужды отвлекались, еда, например, одна из важнейших физиологических нужд, в самом деле, нельзя же сутки, слившись, летать в облаках, надо же что-то и в клюв забросить для продолжения полета.

Тут так. Татьяна Андреевна могла снять номер с едой или без еды, она сняла без еды, и это правильно, мы не отвлекались на режим дня, и мы, не сговариваясь, набрали навалом еды, я на всякий пожарный прихватил свой походный кипятильник, и с едой, соответственно, было но проблем, и если в обед мы поели торопливо, молча поглядывая друг на друга, то ужинали не спеша, хотя тоже молча.

Мы сидели за столом у распахнутого окна третьего этажа, молча пили вино и смотрели, а что же происходит там, за окном.

А там, напомню, был красивый парк, и широкая лестница с белыми перилами вела к заливу, и у залива бродили пары, едва различимые, движения их были замедленными, как во сне, поздний вечер и время белых ночей, все вокруг далеко просматривалось, и над заливом висел огромный красный диск солнца, он вроде бы стремился, но все не мог коснуться поверхности залива, и дорожка от солнца к нам казалась кровавой.

Но главное — все было тихо, ни шороха, ни вскрика, ни привычного для домов отдыха женского заигрывающего визга, да, все было тихо и спокойно, испарились с неба облака, и небо было светло-голубым, мы молчали, и это замечательно, потому что я не мог бы говорить внятно, а мог бы только мычать, потому что в душе у меня были не радость и не покой, а клокочущее, бешеное, прямо-таки сумасшедшее счастье.

И что самое главное — я понимал, что подобного счастья у меня никогда более не будет, когда тебя самого нет, но имеется лишь твоя скудная оболочка, и она до тугого звона заполнена счастьем, еще один напор его, и оболочка не выдержит, лопнет и при этом громко выстрелит, как попавший под машину мяч, и вот что — скажи мне какая высшая сила, что я сей момент должен испариться, согласился бы без колебаний, а кой мне дожидаться, когда я стану немощным и унылым, испаряться, так вот сейчас, на самой своей вершине, и еще, тут нет сомнений, эта женщина была так дорога мне, что скажи она (или некая высшая сила), что я должен отдать за нее жизнь, согласился бы без раздумий, потому что без нее и без вот этого счастья жизнь свою дальнейшую я не представлял.

Унылая и скучная жизнь — не есть жизнь.

И была еще одна пауза, когда я блаженно лежал на спине, стараясь не шевелиться, потому что она уткнулась лицом мне чуть ниже подмышки, носом упираясь в мое сердце, я не хотел спать и блаженно смотрел в высокий потолок, а ночь, как ей и положено, все не наступала, лишь в оконном стекле отражался осколок заката, лишь бледные сумерки заполнили комнату, и вдруг неожиданно, в полной, значит, тишине я услышал, как она что-то тихо говорит, я вслушался и испуганно замер — она читала стихи, я ничего не понял, она рассказывала, что жили в темноте смычок и струны скрипки, а потом, так понял, встретившись на свету и соединившись в музыке, не то умерли, не то упали в обморок, обессилев от любви.