Фальшивые червонцы

— А я не дамся им в руки! Нет моего согласия — и кончен разговор! Со свету небось не сживут, в Фонтанке не утопят...

Последнее, надо полагать, было сказано в известной запальчивости и вырвалось само собой, нечаянно. Впрочем, гость и бровью не повел, услышав вдруг странное заявление насчет Фонтанки. Развивал, не торопясь, достигнутое между ними взаимопонимание, обстоятельно расспрашивал о Путилове и Шильдере, интересовался мнением князя по поводу развернувшейся в эмиграции драчки между «николаевцами» и «кирилловцами». Учтивый был собеседник, обходительный и приятный во всех отношениях.

Лишь собравшись откланяться, гость неожиданно спросил князя Голицына:

— Кстати, а что у вас общего с Иннокентием Иннокентьевичем Замятиным? Вы, случаем, не родственники?

Спрошено это было небрежным тоном, как бы из обычного любопытства, но чувствовалось, что ответ ожидается прямой, без вранья и увиливания, поскольку многое гостю и без того известно.

С минуту или две длилась у них напряженная пауза.

— Так уж и быть, все вам выложу, — вздохнул Голицын. — Садитесь, пожалуйста, разговор это долгий...

В родстве Голицыны и Замятины отродясь не состояли, но знакомством своим с Иннокентием Иннокентьевичем он всегда дорожил. Точнее, пожалуй, дружбой своей с этим прекрасным молодым человеком, не просто светским знакомством.

Подобные отношения между ними могут кое-кому показаться неуместными и противоестественными: один смотрит в могилу, другому жить и жить. Тем не менее были они очень близки.

Сошлись года три назад, весной 1922 года. Это сейчас, слава всевышнему, все помаленьку образовалось, а тогда валялся он в этой самой конуре бесчувственным бревном. Ни работы не было, ни куска хлеба. Отчаянное, проще сказать, положение. Старость, болезни, упадок сил, полнейшее ко всему равнодушие.

Иннокентий Иннокентьевич разыскал его по доброте своей души. Благороднейший был человек, светлая личность. Разыскал, помог, утешил и заботился о нем, словно верная нянька.

Совершенно справедливо, эволюция его взглядов произошла чрезвычайно значительная. В ту пору, то есть в 1922 году, Иннокентий Иннокентьевич кипел весь, возмущался, последними словами клеймил новых хозяев жизни.

Это, говорил, дико и чудовищно, чтобы русский светлейший князь подыхал с голоду! Еще говорил, что надобно действовать, что русские люди слишком медлительны и слишком долго раскачиваются. Любое скептическое замечание о бессмысленности борьбы против диктатуры большевиков, помнится, выводило его из себя.

Да, перед самоубийством своим был поистине неузнаваем. От прежнего кипения не осталось и следа, другой сделался человек.

К тому же, на беду свою, влюблен был, а влюбленные, как известно, имеют склонность к созерцанию и задумчивости. Предмет его страсти, увы, оказался обыкновенной фабричной работницей, так что любовные конфликты, по всей вероятности, переросли у них в идейные. Смешно, разумеется, прежде такого не видывали никогда...

— Не нахожу в этом ничего смешного, — нахмурился гость, прервав словоохотливые рассуждения князя. — Кстати, фабричная эта работница, которую вы изволите вышучивать, убеждена в отсутствии каких-либо поводов для самоубийства Замятина. Вероятно, она честнее относится к памяти умершего друга... Честнее, достойнее, не будучи при этом благородного происхождения.

И снова возникла у них длинная напряженная пауза.

Старик был смущен возникшей неловкостью, прятал глаза, без надобности перекладывал с места на место немудрящий свой инструмент. Видно было, что идет в нем какая-то внутренняя борьба, что хочется ему сказать нечто очень важное, глубоко затаенное, и не хватает для этого решимости.

Гость, в свою очередь, выдерживал характер, не торопил. В конце концов Николай Дмитриевич отважился:

— Думал я, товарищ Ланге, обойтись без казенного вмешательства, надеялся на суд божий, да, видно, никуда не денешься...

Голицын вздохнул и решительно вытащил из настенного сапожничьего шкафчика тоненькую тетрадочку в мягком коленкоровом переплете.

— Вот, полюбопытствуйте, ежели желательно. Это дневник бедного Иннокентия Иннокентьевича... Крик отчаянья, можно сказать, настоящая человеческая исповедь.

— Как он попал к вам?

— Сам забежал с ним, сам Иннокентий Иннокентьевич. Перед смертью своей, за день либо за два. Просил меня принять на сохранность, никому без его ведома не показывать...

— Стало быть, опасался держать дома?

— Похоже, что так и было. Взволнованный заскочил, чем-то огорченный, в растрепанных чувствах. Да вы почитайте, все сразу поймете, без слов...

Исповедь Иннокентия Замятина, как и положено предсмертной исповеди, была откровенной. На многие вопросы, интересующие Александра Ивановича, дала она исчерпывающие ответы, над многими тайнами лицейского подполья приоткрыла завесу.