Фальшивые червонцы

«Они лишили меня доверия, они считают меня созревшим для предательства, — писал Иннокентий Замятин на последней странице своего дневника, и Печатнику не нужно было догадываться, кто обозначен под этим «они». — Боже правый, какая нужна злоба, какое человеконенавистничество, чтобы обычное чувство сострадания к ближнему возвести в степень измены! Но измены чему? Разве гнусное глумление над беззащитной жертвой является эквивалентом рыцарства и чистоты помыслов? Разве палаческие забавы стали для нас высшей доблестью служения России? Нет, не верю! Пусть меня убьют, пусть меня распинают заживо, но я не верю и никогда не поверю! Права Глашенька, когда говорит...»

Что говорила ему Глашенька, Иннокентий Замятин не дописал. Не успел этого дописать или не смог. Торопливые нервные строки круто обрывались на половине листа, а далее была смерть от руки подосланного убийцы. Смерть всего лишь за сомнение в правоте дела, которому служил курьер тайного советника, его секретный агент «333».

Все целиком подтверждалось, все было в точности так, как предполагал Александр Иванович, стараясь найти разгадку таинственного «самоубийства» на Фонтанке.

Иннокентия Замятина направили в Ревель, к доктору Сильверстову, воспользовались для такого экстренного случая парголовской линией связи.

Из Выборга, на пароходе «Уутсу», он добрался до места назначения и в кафе «Палас» встретился с представителем антикоминтерновской лиги.

Передал тому слово в слово выученное наизусть сообщение, недоумевая про себя, с какой стати проявлен столь повышенный интерес к какому-то никому неизвестному Константину Угренинову. Задание было выполнено, и он решил возвращаться обратно.

Вместо Выборга курьер тайного советника очутился в глухом лесу под Усть-Нарвой, совсем рядышком с советской границей. Жестокая казнь чекиста происходила на его глазах, и подробное описание этого преступления одичавших беляков заняло в дневнике Иннокентия Замятина несколько страниц.

«Умер он молча, стиснув зубы и ничего не сказав. Кривоногий подручный доктора, с самого начала распоряжавшийся пытками, выхватил с матерным ругательством револьвер и трижды выстрелил ему в грудь. Это были выстрелы бессилия, выстрелы в мертвого человека. Кривоногий пытался изобразить себя победителем, но все поняли, что упорство комиссара не сломлено».

Строчки эти жгли сердце Печатника, заставляя снова и снова вспоминать Костю Угренинова. Живого, а не распятого озверевшими палачами, с тихой застенчивой улыбкой, каким он всегда останется жить в памяти своих товарищей.

Решающее объяснение с тайным советником пришлось вновь отсрочить.

Прежде требовалось взять себя в руки, малость успокоиться. Эмоции для разговора с господином Путиловым были бесполезны и даже опасны, нужна для этого максимальная собранность.

И факты нужны. Точно выверенные факты обвинения. Вот тогда он запросит пощады, хотя и гордится в душе своей исключительной выдержкой. Непременно запросит, не должен составить исключения из правила.

Фактов было достаточно. Но еще оставался нерасколотым орешком «смуглолицый в клетчатом пальто», ближайший сподвижник тайного советника, начальник его штаба.

Этот, надо полагать, надеется, будто следствию ничего о его делишках неизвестно, будто алиби у него крепкое, непробиваемое. В дневнике между тем сказано немало обличающих Шильдера слов. Есть, кстати, фраза, недвусмысленно выводящая на след убийцы: «Сегодня Мишель Ш. грозил мне в открытую».

Чем грозил? Смертью, конечно, беспощадной расправой лицейского подполья, которая и не замедлила разразиться, навсегда заткнув рот «неудобному» лицеисту Иннокентию Замятину.

Допрос ближайшего подручного тайного советника Александр Иванович решил сопровождать очными ставками. Так было верней и надежней — пусть не воображает себя непробиваемым.

— Итак, гражданин Шильдер, вы по-прежнему продолжаете утверждать, что не состояли в конспиративной антисоветской организации бывших воспитанников Лицея?

— Не состоял, гражданин следователь. До своего незаконного ареста я долгие годы работал в Севзапвоенпроме. К служебным обязанностям относился всегда добросовестно, и вы можете в этом убедиться, если наведете справки... Я полагаю, что со мной произошло какое-то недоразумение.

— Уточняю свой вопрос: скажите, какого рода секретные поручения давались вами Владимиру Николаевичу Забудскому? Известен вам оный гражданин?

— Владимира Николаевича я знаю с лицейских времен, но поручений ему не давал. И не мог давать, поскольку к Севзапвоенпрому он отношения не имеет...

— Прекрасно! Не давали, стало быть, и не могли давать? В таком случае нам не остается ничего другого, как послушать Забудского. Он тут поблизости, сейчас мы его пригласим...

Очная ставка Забудского с Шильдером напоминала достаточно избитую ситуацию клоунских интермедий, когда роли участников строятся на контрасте состояний: чем больше горячится и настаивает один, тем хладнокровнее отрицает все другой.

— Позволь, Мишель, разве ты не приказывал мне вести слежку за Афанасием Павловичем Хрулевым? — спрашивал Забудский. — По-твоему, я это выдумал? Выдумал?