Фамильные ценности

И очередной эльф или нервомот переминался с ноги на ногу, опускал глаза и разумеется, не догадывался спросить: «А у вас-то самой, Зоя Никитична?»

А между тем как раз у неё-то, у Зои Никитичны, из рук валилось буквально всё. Сначала – только ощущение клавиатуры. А потом и вся жизнь. Постепенно, незаметно, а теперь как будто с некоторым даже ускорением!

В том числе и деньги, которые исчезали регулярно и неуловимо – иной раз прямо вместе с кошельком.

И единственное дитя, что отбивалось от рук всё заметнее с каждым днём.

И человек, с которым семь лет делили кров и пищу, и ложе… и которого она, по словам мамы, упустила… Хотя… что там говорила про него старуха?

– Не спишь? – спросила мама, открывая глаза. – И я всё про тётю Анфису думаю. Последнее время, Серёжа сказал, она себя не помнила.

– Так это, говорят, многие старики… Прошлое вспоминают, детство там или юность, а что вчера было – забывают.

Хотя вот папа, подумалось тут же, помнил всё до самого конца. И когда в последний день она прибежала с утра, отпросившись с работы – мама позвонила, сказала, что ночью вызывали «скорую», а он отказался ехать в больницу – папа, увидев её, улыбнулся медленно, как будто с трудом, потом подозвал маму и шепнул: «Корми Зою!»

Да ведь папа был ещё не старик…

– …говорит, даже имя своё забывала! Или выйдет из дома и не поймёт, как вернуться. Твердит только: «Я Кальянова, Кальянова!» Это девичья фамилия у неё была… Хорошо, соседи приводили!

При звуке девичьей фамилии что-то неприятно повернулось у Зои в области солнечного сплетения.

Значит, вот и ещё одно дело, которое суждено ей с треском провалить.

И дело-то какое, в сущности, дурацкое! Прямо-таки идиотское дело! Ну просто психбольница отдыхает!

Может, рассказать всё маме?

Она, конечно, посмотрит своим взглядом. Есть у неё один, специально для таких случаев… А потом, конечно, скажет: «Ну а ты-то сама нормальный человек – Катерину Ивановну слушать?»

Нет уж. Приключение это – как раз для ушей Ируси. Вот уж кто оценит. Придёт в восторг.

– …А однажды увидели её – в кино пришла. Одна, представляешь? Среди бела дня, в чём стояла: в халате, в переднике – в кинотеатр… А сейчас-то туда одна молодёжь ходит, люди постарше дома сидят. Серёжа говорит: от людей стыдно, вроде как ей телевизор смотреть не дают!

За окном бежали поля, перелески, деревеньки – все по-зимнему обесцвеченные и неприветливые. За ветхими заборчиками, в крохотных домишках шла своя угрюмая жизнь, которой Зое не суждено было узнать, но о которой всё знали Надя и Сергей, почерневшие на своём огороде. Эти огороды смотрелись рядом с домишками как поля. На таких полях, пожалуй, и сама Ируся со своим Славиком и двумя дочками не управилась бы! Это вам не розы разводить на грядочке метр на два!

…И вдруг посреди этой жизни человек отправляется в кино! Один, потому что кто же пойдёт с ним среди бела дня, если есть телевизор? В халате и переднике, потому что где же ему – ей! – взять выходное платье? Но всё-таки идёт в кино, потому что…

– А на какой фильм она пошла?

– Да не знаю, не спросила… А что?

…потому что хочет увидеть другую жизнь. Потому что вокруг себя она другой жизни уже не увидит. Не успеет…

– Или ещё: сядет и молчит. К ней обращаются – как не слышит. И бровью не шевельнёт! Надя прямо из себя выходила: смотрит перед собой – и всё. Или вяжет. Всё-таки, правда, нехорошо! Они за ней от души смотрели. За стол – всегда с собой, врача вызвать – пожалуйста, Надя сама уколы делать научилась. А некоторые ведь бездетных тёток в дома престарелых сдают…

…а может, вспоминает. Хотя что она может помнить? Даже если ТО правда хоть на какую-нибудь шестнадцатую долю… Год рождения двадцатый… или двадцать первый? Разве что чьи-нибудь рассказы? О фамильных имениях, о семейных обычаях… И вязание, надо думать, оттуда. Вязали же когда-то благородные дамы – серебряными крючками, из шёлковых ниток, сидя в просторных залах, в удобных креслах…

– Интересно, Надежда себе взяла белый воротник или отдала кому-нибудь? – вслух подумала она. – Ну, бабы-Анфисин, знаешь, вязаный…

– Да ты что – отдала! – возмутилась мама. – Тётя Фиса его года три, наверно, вязала! Такого рисунка вообще никто не видел. Реликвия! Это ей ещё в детстве соседка, богатая барышня, какую-то кофту отдала. После революции дворяне не больно-то наряжались… Так тётя Фиса эту кофту всю жизнь берегла и носила, пока не выросла – она же крупная была, фигуристая. А потом один рукав отпорола и распустила и тот рисунок выучила, говорила – «тюильри» называется. Какой-то очень сложный – один только воротник и связала.

Из маминой речи выплыли три слова: «реликвия», «дворяне» и «Тюильри». Выплыли, сцепились краями и замерцали вокруг Зои сверкающим хороводом. И хоровод этот на глазах расширялся, достигая размеров бальной залы, прирастая новыми чудесными словами – «Париж», «бал», «карета»… И мотив шопеновской мазурки ля-минор уже шелестел вкрадчиво, уже подхватывал первые пары в этот волшебный круг… О, мечта всех девчонок, детская игра «вы поедете на бал»! «Черный с белым не берите, «да» и «нет» не говорите!»