Фанатизм

            «Депрессия» – расхожее словечко. На самом деле те, у кого настоящая депрессия, в он-лайне не висят и по клубам с угашенными телками не вытанцовывают. Их душа этого не приемлет. А если приемлет, значит, депрессия – просто статус в аське для знакомых.

            Димка тоже был из институтских друзей Горчакова, как Витек и Стас. Мне хотелось расспросить его о банкротстве Стаса, но по пути я не успела, а у Горчакова мы все были вовлечены в обсуждении эпидемии. В стране была объявлена эпидемия гриппа A(H1N1), телевизор пугал смертельными случаями, на улицах все носили маски, а дизайнеры давали советы по поводу того, как превратить куски марли в изящный и гламурный аксессуар. Многие учреждения закрылись на карантин.

– А ваша редакция закроется? – спросил Димка.

– Нет. Кто-то же должен все это описывать.

            Горчаков признался, что тоже купил маску.

– И надену завтра. Раз уж начался этот фильм ужасов, пусть все будет по правилам. У нас сегодня один чел кашлял на работе – все косились, не мутант ли.

– Блин, страшные времена, – кивнул Димка.

            Была и приятная новость: Иван получил приглашение на выставку молодых художников в столице.

– Я все еще молодой художник. Даже ботокса не надо, – усмехнулся невесело. – Ну, хоть так. Помнят. Покажусь там. Пообщаюсь.

– А карантин? – спросила я.

– Через две недели это. Может, уже все переболеют к тому времени. Или мутируют.  

– С кем поедешь? Я мог бы, если что.., – начал Димка.

            Конечно, Димка хотел в компанию. Уверена, что он даже с завода отпросился бы, даже больничный достал бы со страшным свиным диагнозом, даже рискнул бы трястись в поезде на сквозняках, в окружении инфекций и неприятных соседей. И  в глазах у него уже такое было – путешествие по небу на ковре-самолете в чудесную страну, не меньше. И все это – с Горчаковым, для него, ради него…

Но Иван взглянул холодно.

– Со Стасиком на машине. Витек, правда, набивался в компанию, но с Витьком мне тяжело. Он же старый холостяк, я с ним еще в институтской общаге нажился! Он посуду со стола убирает раньше, чем доест.

            Посмеялись.

– А Стаса жена отпускает? – спросила я.

– Он ее не посвящает, по-моему. От жены ему отдохнуть надо, я так понимаю. А вот тебя, Соня, мы могли бы прихватить…

            Димка зыркнул на меня зло.

– Нет-нет, мне работать надо. И Стасу я не очень доверяю.

– Боишься крупных мужчин? – хохотнул Горчаков. – Он как медведь просто – особенно в дубле своем.

– Медведь в дупле, – кивнул Димка. – А машину  у него за долги не отняли?

– У него отнимешь!

            Недописанной картины нигде не было видно.

– Ты закончил тот портрет? – спросила я все-таки.

– Закончил.

– Подарил?

– Нет. Себе оставил. На память.

– А выставлять что будешь?

– Пока не решил.

            Димка совсем завис, не мог реагировать. Только когда мы оказались на улице, я спросила прямо:

– Ну, чего ты? Хотел с ними ехать?

– Хотел. Билеты бы доставал. Картины бы таскал. В зубах бы таскал. Все команды бы выполнял, чтобы хоть чем-то помочь. А так – никакой от меня пользы. Ненавижу Стаса! И спрашивали же меня в милиции, что я о нем знаю! Если бы сказал – сидел бы сейчас Стасик в тюрьме, а жена передачи бы носила.

– А что ты знаешь?

– Так ведь это он пиротехникой занимался, оптом поставлял из Польши, у него все склады хлопушками были забиты.

– Ну, хлопушки…

– Да не только хлопушками! Просто остальное по складам не залеживалось! Потом его из бизнеса выперли, но связи-то остались. Да я уверен, что это он Аванесову грохнул! Теперь к искусству клеится, а у самого жена дома, дети – не понимаю такого! Ладно  у меня никого нет. Меня все предали, все! У всех гниль под кожурой! Если бы не Горчаков, я на первой лампочке бы удавился еще после той операции. Только в его картинах и жизнь – свет, чистота, правда. У меня, кроме него, никого нет. А Стас, урод, мне все портит.

            Когда ты не знаешь, что вокруг тебя злобствует эпидемия, ее вроде бы и нет. Но когда вокруг тебя все уже в масках… О, это страшно! Димка застыл, снег падал на темные волосы, словно кто-то на небе делал генеральную уборку и сметал на него пыль. И я не могла найти обычных слов в утешение: не огорчайся, не принимай близко к сердцу, не зацикливайся, ты все равно ему нужен. Сложно было поверить, что до той истории он мог доверять людям, мог любить женщин, мог радоваться жизни, а не спасался от реальности в сюрреализме Горчакова. Бежать в чужой придуманный мир – еще страшнее, чем в придуманный свой: всегда есть риск, что кто-то может закрыть тебе туда дверь.

10. СНОВА ЗДОРОВО

            Иногда хочется крикнуть: «Я не с ними! Я не такая! Это вообще не моя компания!».

            Но я с ними, потому что люблю его. Я его люблю – с его достоинствами и недостатками, успехом и неуспехом, с его картинами и его компанией. В снег, в эпидемию, в маске, рядом и на расстоянии, в транспорте, в рваных снах, под душем, на работе – я люблю его. Не знаю, какая это любовь, фанатичная или нет, но знаю точно, что это всепрощающее, неревнивое, нетребовательное чувство.

            Я с ними. Я такая. Я его фанатка. Я его люблю.

            В полдень позвонил Бусыгин.

– Как ты? В маске?

– Нет. В брюках и свитере.

– Лучше бы наоборот.

– Хе-хе.